Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

– А мачмалы ты мне тоже не могла привезти? – крикнул я срывающимся голосом и бросил трубку. Никому, никому, ну никому нет до меня дела!

Отца я застал за четвертым, вероятно, просмотром газет.

– Какие новости? – спросил я.

– Какие новости? – удивился он, делая ударение на первом слове.

– Ну, в газетах-то.

– А-а… Да все то же.

– Зачем же тогда читаешь?

Отец поднял на меня взгляд, пораженный обидой.

– Ох, господи, спаси, – снова вздохнула за спиной мать.

– Ты можешь вообще прекратить вязать? – закричал я, повернувшись к ней. – Можешь ты оторваться от этого проклятого свитера?

– Не могу, не могу я перестать вязать, – стуча кулаками о колени, забормотала она.

– Ну зачем он мне в июне? – сказал я мягко.

– Не могу, не могу я перестать вязать, – голосом, узким от плача, повторяла мать.

Вдруг зазвенел телевизор. Отец повернул ручку. На экране появилась Настя. Она была в белой блузке с черным шнурком, волосы аккуратно уложены на плечах. Ни за что не скажешь, что она занимается мором клопов.

– Ты что – диктором там работаешь? – спросил я.

– Не хами, – ответила красивая Настя. – Не успел проснуться – уже хамит.

Лицо ее от злости приобрело фарфоровую отточенность.

– Я тебе только хотела сказать, что нормальный муж предложил бы помощь, а тебе, как всегда, подавай поцелуи да разговоры на готовенькое.

– Начинается, – протянул я. – Сгинь!

Изображение Насти выплеснулось в белый воздух комнаты и, кривляясь, растворилось. Результативность своей команды я отметил с некоторой досадой.

– Это я ее напугал или она сама отключилась?

– Сама, – ответил отец.

– Нельзя так разговаривать с женой, – сказала мать. – Я смотрю, у тебя к ней никакой нежности нет.

– У меня этого барахла навалом, – сказал я, – дышать нечем. Никто только брать не хочет. Ладно, адью!

На крыльце я остановился, как ударился. Куда, собственно, я бегу?

Деревья шептались и шуршали, примеривая новые платья. Гроздья сирени уже начинали рассвет – воздух вокруг них серебристо волокнился. Неизвестная мне птица сидела на керамическом изоляторе и смотрела на меня сонным глазом. Я подмигнул ей. Она прикрылась мышиным веком.

Где-то готовились новые ультрамарины, сажи и кармины. Под Мгой репетировался дневной дождь. Цветы открыли свои легчайшие лона в ожидании шмелей и пчел. Мой шестилетний отпуск был чудовищным недоразумением. Как могла природа допустить такой бухгалтерский просчет?

Почему-то вспомнилось, как давно, в пионерском лагере, для меня сначала не хватило постели, потом обеда. Обед мне все же выделили, но потом повели разбираться к начальнику лагеря. Оказалось, на какой-то там стадии моя фамилия выпала из списков. Или не успела впасть… В пасть, вот именно, подумал я.

Мужик в ватнике пытался приспособить для переноса лист кровельного железа, а оно все не давалось, важничало и пело у него в руках.

Надо было заехать на работу.

Когда автобусные двери захлопнулись, я обнаружил, что в кармане нет ни копейки. Не приспособлен я для жизни, это точно, подумал я и с автоматической находчивостью произнес вслух:

– Девушка, оторвите, пожалуйста, два с половиной билета.

Девушка косенько улыбнулась мне:

– Так два или три?

– Один, – сказал я проникновенно. – На два с половиной у меня бы не хватило. Впрочем, на один тоже.

Девушка казалась себе сказочно понятливой и хотела к тому же, чтобы этот ее скромный дар не остался мною незамеченным. Поэтому, подав мне билет, объяснила:

– Это вы так шутите.

– Нет, это я так знакомлюсь. – Щечки моей спасительницы вспыхнули, но я счел долгом джентльмена ее разочаровать: – С контролерами.

Моя медная глупость все более опасно для меня зацветала зеленой тоской. «Дурак, – сказал я себе, – может быть, это и была твоя косенькая, так же, как ты, жаждущая любви и понимания судьба».

Первой в конторе попалась мне старая Зобова из бухгалтерии.

– Что же вы не заходите, Попков? – спросила она, заталкивая ватку в беломорину. – У вас на депоненте двадцать копеек. Или выиграли по трехпроцентному? Тогда дайте в долг.

– Я играю только в рулетку, – сказал я. – И всегда проигрываю.

Мои слова Зобова восприняла как шутку тайного жмота. Ей вообще казалось, что все люди живут не по тем средствам, которые она выдает им два раза в месяц, и с принципиальностью честного труженика она не уставала напоминать им об этом.

– В таком случае готовьте четыре восемьдесят. У меня мелочи-то нет, – бросила она на прощанье.

На доске объявлений я заметил свою фамилию, выведенную красным. Мне объявлялась благодарность за переборку уже успевшего сгнить и еще не успевшего сгнить картофеля. Чуть пониже черной тушью мне же объявлялся выговор за самовольное нарушение маршрута экскурсии. Оба приказа были подписаны главным редактором Сашкой Бобрукиным – моим однокашником и замечательно справедливым человеком. Еще в детстве он был помешан на объективности. Еще когда председателем отряда был. Поразительно, что и в роли главного редактора он остался таким же честным парнем. Иногда мне казалось, что он и себе тоже объявляет время от времени выговоры и вывешивает их дома на кухне с чувством исполненного долга и справедливого негодования. А слабости у Сашки были, и отдавался он им щедро, до самоотречения. Одной из таких слабостей было чешское пиво, из-за которого я тогда при вдохновенной поддержке экскурсантов и дал кругаля. Приказ же, я уверен, терпеливо дожидался моего ознакомления с ним, без чего его воспитательное воздействие было неполным.

Я постучался к Сашке в кабинет и тут же услышал его добродушно-хамский голос:

– Неуместен!

Сашка сидел, зарывшись в бумаги, спиной к двери.

– Что в жизни? – спросил я легкомысленно.

– Как сказал один и другой философ, – начал было Сашка, но, увидев меня, фразу не закончил. – Приказ видел? – спросил он почти скорбно.

– Имел счастье.

– Так-то. Потом распишешься.

Отдав дань служебной объективности, он тут же перешел к объективности дружеской. А именно: хлопнул меня несколько раз по тем местам, где руки выходят из плеч, словно бы пытаясь сбить меня поплотнее, словно бы потрясенный габаритами, которые никак не годились для пересылки почтой. Я вполне оценил это его дружеское немногословие и, можно даже сказать, поддержку.

– А я, видишь, лысею, – сказал он жалко-ободряюще.

Вот это друг, это я понимаю. Я чуть было не сказал спасибо.

– Пока мы, понимаешь ли, берем у жизни свое, годы берут у нас наше. Ты еще неплохо устроился. Хотя, конечно, своего и недобрал, но…

– А что но-то?

Благодаря этим Сашкиным философемам я вспомнил еще об одном замечательном свойстве своего друга – умении позавидовать другому, даже когда тот находится в самой плачевной ситуации. Выходило это так, что если у тебя, например, в карманах сквозняк, а у него в каждом по сберкнижке, то тебе, несомненно, лучше: во-первых, нет оснований сомневаться в искренности жены, во-вторых, не просят в долг, в-третьих, не надо мараться со спекулянтами… В конце концов ты и правда начинал немного стыдиться своей удачи, искренне сочувствовал непростой Сашкиной жизни, твердо решал не обижать его просьбой о деньгах и возвращался в свой счастливый шалаш, сильно уважая себя за только что испытанные чувства.