Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Спрашивать маму, почему она не боится умереть и что это значит, что значит этот ее ласковый, лишенный страха голос, я тоже не стал. Пытался не раз, но объяснить этого она не умела.

Сейчас у меня это связалось как-то с тем, что она не видела, но знала . Мне показалось даже, что я почти, почти понял это. В жизни я все время путался, потому что видел и знал какими-то разными частями мозга. Я знал, например, что дочь мою зовут не Альбина, это имя ей присудили в честь тещи, а звали ее Оксана, у нее были Оксанины, немного выпуклые, прозрачные ягодные глаза, она мило шепелявила, часто краснела и целовала меня детскими губками так нежно и клятвенно, как когда-то маленькой на ночь. Нечего и говорить, что, когда я при других случайно называл дочь ее настоящим именем, это вызывало подозрение на счет моих неравновесных отношений с алкоголем, жена сердилась, но, в конце концов, себе же во спасение стала представлять это домашней шуткой.

Оксана тоже только одна знала, что у меня при внешней полноте худая, хорошо скоординированная душа, и любила во мне эту душу. Иногда нам удавалось вместе замечательно молчать. Слова за мыслью никогда не поспевают, мы это знали с ней лучше, чем другие, а способы передать любовь, напротив, неисчислимы.

Жену я знал, быть может, меньше других, в общей сложности минуты три. Потом первое знание где-то затаилось, его всякий раз приходилось реанимировать, звать на помощь, пристраивать лепет, простодушный, как лепестки заячьей капусты, к голосу, который получил свой возраст от курения и больной печени.

Я рассказывал сейчас все это и чувствовал, что мама понимает меня. Раньше я кричал, пытаясь пробиться сквозь мамину глухоту. На кладбище кто-то сказал мне, что как раз нижние регистры старые люди слышат лучше. Сколько из-за этого недоразумения я не успел ей сказать! Теперь я говорил горячо, но низким, домашним голосом.

Даже спектакли, мама… Уж сколько я вложил в них, а все равно – какие громоздкие, шумные сооружения. Может быть, мне вообще не надо было заниматься театром? Тайна ведь маленькая. До нее и дотронуться боязно. А тут Любегина устроила скандал из-за цвета панталон, которые полнят ее ляжки. Интриги и амбиции, и все растет пропорционально возрасту. Даже мышцы лица у всех переродились от постоянного вранья. Секс на царском тряпье, простой, как мычанье. Какая тайна? Людям нравится собираться и напускать тусклые пары душевности, как в бане. Страшно, что по неосторожности кто-нибудь задушит в любовном-то объятии.

Тут, распалившись в монологе, я услышал какой-то гомон, свистки, крики и пение. Мама приставила к губам палец, чтобы я замолчал. Мы сидели с ней в сквере то ли немецкого, то ли чешского городка. Все тут занимались своими делами: женщины подкармливали шоколадом детишек, те смотрели на агонию неравномерно надуваемого Гулливера, офисные служащие с прямой спиной стремительно огибали прохожих, в машинах с приспущенными стеклами целовались, толстая тетка за лотком показывала початок сахарной ваты синему юноше в окне, сам он ловил на щеке прыщ, девушка на ходу поправляла гольфы. На скамейке напротив нас грелись на солнышке гоняющиеся за мной бандиты и разевали рты, в которые шелудивый закидывал семечки. Аля вышла из серого Volvo и смотрела на себя в витрину. Это невольно заставило изогнуться в другую сторону очередь за грушами, в которой стояла моя жена.

Меня не оставляло ощущение, что люди, не обращая друг на друга внимания, занимаются одним делом. Губы их находились в постоянном движении и жили сами по себе, но в лад с губами других. Тут я еще заметил, что вторые этажи домов были опоясаны бегущей строкой, к которой все, не отвлекаясь от своих занятий, поднимают время от времени монашеский взгляд. Оседлав склоненную шею бронзового философа, вокруг которого струился фонтан, некто в филерском колпаке, чисто выбритый, дирижировал невидимым оркестром, музыку которого слышали почему-то только эти люди. Лысый дирижер (с чего я решил, что он лысый?) энергично размахивал рукой с зажатым в кулаке зеленым платком, который я принял поначалу за вялый капустный лист, успевая промакивать им розовые веки.

Вот так и упускаешь общий смысл. Я почему-то сосредоточился на этих веках, которые были точь-в-точь детские пупки, слабо зашнурованные, но заботливо промытые бледным раствором марганцовки. И однако я боялся, что они, несмотря на материнскую заботу, сильно воспалены и в любую секунду могут развязаться. Только подавив в себе не без досады эту заботу о детях, я понял наконец смысл происходящего: все население городка пело караоке. И, клянусь богом, все это были счастливые люди!

Бандиты, продолжая, как и все, вдохновенно водить скулами, начали зло посматривать на нас с мамой.

«Мама!» – позвал я, еще не зная, что ей скажу. Но мама вдруг поднялась, пошла от меня медленным танцем, по-цыгански помахивая на прощание рукой и настойчиво обращая мое внимание на какой-то предмет. Я, естественно, стал искать в этом направлении, пока не сообразил, что мама имела в виду ящик с торчащей ручкой, который был закреплен у ног улыбающейся и вместе со всеми поющей кариатиды. Прозрение пришло как прозрение, мгновенно. Дальнейшее не составляло труда. Это был главный рубильник, источник неслышимой мной музыки, бегущей строки и всеобщего счастья, с которым я по причине глухоты не мог соединиться, и это, судя по настроению бандитов, грозило мне несправедливой расправой.

В два шага оказался я у ящика и дернул ручку вниз. Пение тут же расстроилось, превратилось в ропот и шум, я зажмурился от света.

Открыв глаза, я увидел, что в воздухе надо мной разлетаются птицы, а на почти уже облетевшем кусте, словно вырезанная в рыхлом небе, сидит сойка и смотрит на меня прокурорским глазом.

С птицами я не знаком, но соек знаю. Они каждую осень дочиста обирают под нашим окном черноплодную рябину. Это была сойка, крупная, с шоколадным оперением, черным хвостом и припорошенным снежным нахвостником. Бирюзовые крылья в сложенном виде были похожи на кант в белых продольных царапинках. Странно, я не испугался. Хотя вполне мог подумать, что она прилетела по мою душу. Мертвецами они, конечно, не питаются, но могла принять меня, например, за разжиревшую ящерицу. «Чжээ, чжээ», – сказал я ей на ее языке, но тем, вероятно, и нарушил нашедшее на птицу наваждение. А может быть, на нее неприятно подействовал человеческий акцент? Сойка оглянулась по сторонам и поднялась в воздух.

Странная идея – разговаривать с птицами. У них есть только название, но нет имени. В который раз за эти дни я подумал, что мучит меня не только чувство неизвестности. Я соскучился по речи, по именам, отчествам и фамилиям. Вспомнил, что вчера думал о соседе, к которому в окно залетела синица, и неизвестно чему обрадовался. Что могли сделать для меня эти птицы? Только то, что сделали – напомнить о существовании людей.