Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

В двенадцатом часу ночи я попрощался, оставив маму дежурить у отца. Не успел открыть дверь квартиры, как раздался телефонный звонок. В трубке плакала мама: «Нет больше нашего папы». Выходит, я не дождался всего нескольких минут.

На похороны отца пришли не только его фронтовые товарищи, но и мои друзья. Пришли они не к нему, конечно, ко мне, чтобы быть в этот день со мной. Я внутренне торопил неторопливую по определению церемонию. Меня тяготило присутствие чужих, которых всегда много как на юбилеях, так и на похоронах, тяготило их деловитое исполнение скорбного ритуала.

Недалеко от свежей могилы была могила двенадцатилетнего мальчика. На плите был его портрет и эпитафия: «Ты не успел понять всей жизни сложность. Бесстрашье заменило осторожность. Мама. Папа». Господи, до чего же люди нелепы в своем стремлении быть многозначительными! Даже перед лицом смерти. Впрочем, перед лицом смерти особенно.

Я показал кому-то из стоявших рядом на эту эпитафию. «Наверное, катался на велосипеде и угодил под машину», – сказал я. Мне в ответ улыбнулись. Так-то лучше. Что они знают про моего отца, чтобы так вот трудолюбиво предаваться скорби!

А что я сам о нем знаю?

В дневнике отца я нашел листок «Советской России» за 28 апреля 1985 года. Страна готовилась отмечать 40-летие Дня Победы. Эти праздники становились все более пышными и все более бессмысленными. Но для отца это был, как оказалось, последний юбилей.

Почему он сохранил именно этот листок? Одна из заметок начиналась такими словами: «Война, конечно, подкосила мужицкую силу, подкосила и любовь к красивому, подкосила, но не выкосила». Может быть, эти слова отвечали каким-то его тайным мыслям, которыми он не делился? Но эта догадка, пожалуй, слишком сентиментальна. Скорее, ему понравились слова маршала Конева, приведенные на другой стороне листка: «От первых неудач начального периода войны к полной капитуляции побежденного врага, гитлеровской Германии, – таков великий путь нашей армии в минувшей войне. Это ли не выдающийся исторический пример! Вот что значат великие идеи коммунизма, воплотившиеся в могучем социалистическом строе Советского государства».

В коммунизме он, правда, к этому времени успел разочароваться и ностальгии по советскому прошлому не испытывал. Но в остальном-то всё правильно. С моими звонкими приветствиями первым дням Перестройки он соглашался, но при этом всякий раз тяжело вздыхал. Что он хотел сказать этими вздохами? Только ли то, что жизнь кончается?

Какая-то там случилась накладка при телефонных переговорах – только когда я, пропахав сотни километров, явился у стойки администратора, выяснилось, что меня не ждали. Стали звонить директору домой, проверять документы, что почему-то всегда неприятно действует.

Вероятно, каждый из нас в душе нелегал.

Ключ, однако же, от какой-то комнаты дали и забыли обо мне до понедельника.

Была суббота.

Едва я вошел в комнату, как настроение мое стало совсем мрачным. Уж не заговор ли какой-то против меня, в самом деле? Вспомнил, как шептались администраторша с горничной, на меня мрачно поглядывая. Кому-то, видимо, очень хочется меня унизить или даже растоптать. Потому что таких комнат в Домах отдыха не бывает.

Огромный стол стоял поперек, так что дверь об него ударялась и протиснуться можно было только боком. Мрак подземельный. Настольная лампа позвякивает вольфрамовым волоском, то есть не работает. А главное, какой-то оглушительный шорох кругом, как бывает в часах перед боем. Но не кончается. Даже непонятно, слышишь ты что-нибудь или тебе только чудится.

Посмотрел наверх – обои свисают осенними лопухами. Вдруг вижу, из-под них любопытно выглядывают, а иногда даже испуганно выбегают на разведку тараканчики. Понятно. Значит, между этими лопухами и расточительной сталинской лепниной у них жилье. Это жизнь ихнего народца так шуршит.

Поставил сумку на кушетку и сам, не привлекая внимания, тихо сел с ней рядом. Сижу и думаю: э-эх! Вот как не уважали нас сто лет назад, вот так и сейчас не уважают! Даже еще больше.

Закурил. Гляжу – а пепельницы-то нет. Может быть, у них в номерах курить запрещено? От американцев, может быть, уже этим заразились?

Открываю окно, выдыхаю в него и на другой конец комнаты к раковине – пепел сбросить. Тихонько включаю воду, чтобы этих моих неврозов из коридора не слышно было.

Но сразу же понял я, что с водой это у меня лилипутская, смешная затея. Потому что тут такой шум жизни в окно ворвался!

Слева чьи-то дети бегают и каждый о себе миру заявляет. Орут, то есть. «А я тебе шишку подарю!» – «А я не возьму!» – «Смотри, где она у меня?» – «Не буду!» – «Тогда я тебе шишкой в лоб дам!» – «И я тебе как дам!» – «Ма-ма!» – ну и всякая прочая дребедень.

Справа, напротив, старики со старушками ходят, палочками стучат о землю, некоторые шумно передвигаются на костылях и тоже все орут.

А между этими концом и началом жизни бегает штук десять собак, недовольных друг другом. Лают, само собой. При этом три отошли в сторонку и воют. Значит, соображаю, в доме как минимум три покойника. Нормально.

Новые хозяева жизни ездят без дела между детским садом, овчарней и госпиталем на своих ВМW, никого не замечая, и каждый норовит у моего окна тормознуть.

Закрываю я окно, зло застегиваю на две ручки, проверяю еще, надежно ли закрыта изнутри дверь. Буду в духоте помирать.

Лег на тахту, а та как заскрипит, как заверещит припадочно! Точно, понимаю, все подстроено. Не успею девушку в номер привести, как старики заранее приготовленные пасквили тут же пошлют, куда знают.

Чувствую, обложили со всех сторон. Лежу смирно. Обдумываю жизнь.

Заработай ты хоть десять миллионов, хоть сто, открой новый вид бабочки или превратись в ходячий комментарий к Данте, все равно – посмотрит на тебя вполглаза горничная и тут же знает, какой тебе выделить номер. Потому что у нее зверское классовое чутье, и свою униженную веками сущность ты все равно дальше порога без ее разрешения не протащишь.

Нет, если сто миллионов, подумал для честности, то протащишь, перешагнешь ее порог спокойно, может быть, даже не здороваясь. Но и в этом случае она тебе вслед таким взглядом посмотрит, что будешь с ним на спине всю жизнь ходить.

Страшно хотелось пить. Я открыл кран и стал ждать, когда из недр водопровода придет холодная вода. Но ее все не было, напротив, вода стала теплее. Попробовал другой кран – та же история. Не было у них ни холодной, ни горячей воды – одна теплая. И холодильник, внезапно при включении заговаривающий, потом гордо уходящий в себя, выпускающий, когда откроешь дверцу, прямо в лицо тебе съестные пары, обрастающий в теплые дни снегом и льдом, конечно, отсутствовал.