Вера Кобец - Прощание

Своим знанием этикета я очень гордилась. Не меньше, наверное, чем участием в государственных делах, хотя и заседания Совета тоже очень любила и с удовольствием сидела рядом с бабушкой. Она — в пышном кресле под балдахином, я — в маленьком, но обе в пунцовых платьях с высокими воротниками и с одинаково сложенными на коленях руками. Приступая к чтению какой-либо из бумаг, члены Совета кланялись дважды. Сначала бабушке, потом мне. Таков был этикет, учрежденный, как я однажды с удивлением узнала, обер-гофмаршалом. Иногда заседания Совета бывали очень длинными, и я уставала сидеть так долго с прямой спиной и внимательным выражением лица Изредка возникало желание осторожно пошевелить пальцами, но я успевала напомнить себе о правилах и давила его без остатка.

Гораздо труднее, чем самые длинные заседания, мне давались торжественные приемы. Там недостаточно было сидеть подобающим образом, а полагалось вставать и делать соответствующие ритуалу движения и фигуры. И хоть я была твердо уверена в том, что все делаю правильно, меня то и дело точила какая-то мысль, воплотившаяся в слова, только когда мне уже исполнилось четырнадцать. «Принцессе следовало бы делать это изящнее». На миг показалось, что кто-то сказал это вслух. Разумеется, это было неправдой, и все-таки мысль обожгла и заставила покраснеть, а буквально через два дня, во время прогулки для размышлений (иду одна, сопровождающие дамы в трех шагах сзади), я неожиданно столкнулась у боскетов с Казимиром. Ловко сняв шляпу, он поклонился мне: «Добрый день, счастлив видеть Ваше Высочество». Голос звучал непринужденно, будто мы сталкивались в саду каждый день. На самом же деле это случилось впервые. В соответствии с этикетом во время прогулок для размышлений я не сталкивалась ни с кем. Государственный циркуляр предписывал мне в этот час самостоятельно думать о том, что прочла и услышала между завтраком и обедом. Но никто никогда не сказал, как надо вести себя, если в аллее встретится кто-нибудь из придворных. А кроме того, придворный ли Казимир? Я вдруг почувствовала, что никогда не задумывалась над его статусом, а он был необычным, да, в высшей степени необычным. Вконец растерявшись, я вскинула голову и, двумя пальцами придерживая юбку, молча прошла мимо. Сопровождавшие меня на положенном расстоянии дамы неодобрительно зашипели на Казимира, и я с радостью поняла, что оплошность совершил он, а я поступила правильно. Это открытие вызвало всплеск злорадной гордости, причину которой я поняла много позже, когда Казимир вернулся из ссылки за море, а мне было уже восемнадцать лет. Едва взглянув на его загорелое красивое лицо, я тогда вспомнила некоторые подробности, и они, покружившись у меня в голове, составили четко выписанную картину.

Вспомнилось, что за несколько дней до встречи возле боскетов я случайно услышала разговор двух служанок. «Красавец-мальчишка этот обер-гофмаршалов внук», — сказала одна. «Да и ловок почище взрослого», — отозвалась другая. Обе они рассмеялись. Это был смех, неприличный для слуха принцессы. А значит, вышивальщицы (я разглядела их, выглянув из-за ширмы) оскорбили меня. Я понимала, что могу потребовать их наказания, но почему-то подозревала и даже знала, что это требование оскорбит меня еще больше. Правильно было просто забыть услышанное, и я почти преуспела в этой задаче, когда Казимир (какое злосчастное соединение обстоятельств!) выступил мне навстречу из-за боскетов.

Теперь, вернувшись ко двору, он так же, как и тогда, снял шляпу и склонился в глубоком поклоне. И глаза так же сияли. И было в них что-то загадочное. В этот день я сидела уже в большом кресле под балдахином. Бабушка тяжело заболела и около полугода не вставала с постели. По совету обер-гофмаршала вышел указ, объявляющий, что во время ее болезни в монаршем кресле сидеть буду я. Ни послы, ни советники не должны видеть трон пустым, объяснил мне Ансельм-Клаус. Одних это испугает, других развратит. Итак, я сидела под балдахином, а Казимир стоял передо мной, изогнувшись в галантнейшем из поклонов. Знает ли он, что выслали его из-за меня? После нашей встречи в саду придворные дамы, конечно, не преминули доложить бабушке о случившемся, и мне велено было прийти к ней. Когда я вошла, там был и обер-гофмаршал: благоухание его нежных духов заполняло всю комнату. «Что приключилось сегодня во время прогулки для размышлений?» — спросила бабушка. Обер-гофмаршал поднес ей табакерку, и она открылась с хрустальным звоном. Благоухание и тишина наполняли фисташковый кабинет. «Так что же произошло?» — слегка нахмурившись, спросила бабушка. «Мелкое недоразумение, — наконец нашлась я. — Казимир почему-то оказался возле боскетов, подошел ко мне и сказал дерзость». — «Вот как! И что же именно он сказал?» Я молчала. «Ансельм-Клаус, оставьте нас», — тихо сказала бабушка, и обер-гофмаршал, отвесив глубокий поклон, исчез. «Слушаю», — бабушка пристально посмотрела на меня из-под суровых бровей. «Я не могу повторить этих слов», — ответила я, с радостью и удивлением чувствуя, что говорю правду. «Хорошо, можешь идти. Казимир завтра покинет страну. Здесь ему дали слишком много воли. Когда дело касается внука, обер-гофмаршал забывается».

На другой день я проснулась, когда едва рассвело, и видела, как Казимир садится в карету. Он уезжал оттого, что я так захотела Осознавать это было очень приятно. Я смотрела на Казимира из окна своей комнаты, находившейся в угловой башне. Стоя возле кареты, он казался маленьким, слабым и беззащитным. И я вдруг почувствовала острую жалость. Но жалко было не его, а себя. Что-то похожее испытывала я и теперь. «Рада вас видеть, шевалье Казимир», — сказала я, не понимая, откуда и как просочилась в голос насмешка. Он выпрямился, точно выполняя все, что предписывал этикет, но что-то похожее на уязвленность невольно сквозило в движениях, и я, ликуя, почувствовала свою власть. «Вы так давно не были при дворе, шевалье, и столько видели за это время, что мне хотелось бы послушать ваши рассказы. Добро пожаловать сегодня вечером к малому ужину». Малые ужины устраивались у постели бабушки. Присутствовали при них мы с обер-гофмаршалом. Быть приглашенным четвертым считалось великой честью. Человек, хоть единожды принявший участие в таком ужине, автоматически причислялся к когорте избранных. Я понимала, что оказываю Казимиру великую честь, и знала, что заставлю его отплатить за это.

После десерта я играла для бабушки на клавикордах, и Казимир, стоя рядом, переворачивал ноты. «Давайте будем друзьями, Клотильда, — сказал он так тихо, что я его едва расслышала — Мы оба жертвы. Пятнадцать лет назад после попытки мятежа ваша бабушка приказала отрубить голову не только моему отцу, но и вашему. Теперь ее время уходит, и мы, если будем вместе, сумеем еще совершить много доброго, справедливого, честного». Его голос звучал как музыка но слова раздосадовали. Он назвал вслух неназываемое. И зачем? Все эти страшные вещи были давно, задолго до того, как мир приобрел свои нынешние ясные и понятные очертания. Я не хотела слышать о безумцах, стремившихся к хаосу перемен. Их неразумные бессмысленные попытки не стоили моего внимания. И Казимир, предлагавший мне дружбу во имя их памяти, тоже не стоил. Но голос его звучал словно музыка, и я наслаждалась им с той же радостью, с какой наслаждалась и ароматом духов Ансельма-Клауса.