Вера Кобец - Прощание

А через несколько месяцев в моей жизни возник Кирилл. Да, именно возник. В дверь позвонили, и, открыв, я увидела незнакомца, очень похожего на портрет молодого геолога, недавно виденный на выставке в зале Союза художников. Геолог улыбался так, словно мы с ним давно знакомы и видеть меня для него огромное удовольствие. Какое-то время мы с ним смотрели глаза в глаза, и я понимала, что взгляд запомнится, даже если все это — простая ошибка, и молодой человек извинится, еще раз улыбнется на прощание и уйдет навсегда. «Простите, вы к кому?» — спросила я наконец, пытаясь вернуться к реальности. «К вам», — сказал он. «Проходите». Шагнув в прихожую, он стал вытаскивать какую-то папку: «Я, к сожалению, не успел еще раз перепечатать… вставок две: на пятнадцатой и тридцать третьей». Наткнувшись на мой удивленный взгляд, он звонко расхохотался: «Разве Екатерина Андреевна не сказала, что я приду?» — «Нет». — «Так что ж вы впускаете неизвестного человека?» — «Вы не похожи на домушника». — «А на кого же я похож?» — «На доброго вестника. И теперь я понимаю, что, скорее всего, вы бабушкин аспирант Кирилл Мельников, правильно?» Он дурашливо поклонился и стукнул пяткой о пятку. «Еще что-нибудь передать ей?» — «Нет. Только папку и вот эти разъяснения о вставках». — «На страницах пятнадцать и тридцать три. Передам. До свиданья». — «Всего хорошего».

«Почему ты тогда выставила меня за дверь?» — спрашивал он три недели спустя. Мы шли по набережной, куда — непонятно, бродили так чуть ли не каждый день. Снег таял, в воздухе нагретом… Словом, погода благоприятствовала. На предложение посидеть где-нибудь я отвечала отказом. Бродить, просто бродить по городу. Боже, какое это было счастье! «Ну так все-таки, почему?» — «Что — почему?» — «Почему ты тогда выставила меня за дверь? Ведь я тебе сразу понравился. На лице было написано, причем крупными буквами». Мы знакомы всего три недели, а кажется, будто всю жизнь; фантастика, думала я. Хотелось раскинуть руки и полететь, запеть от счастья. Но он ждал ответа на свой вопрос. «Кира, пойми, я двадцать девять лет прожила в очень странном мире. Все сразу не объяснишь». — «А ты попробуй!» В голосе слышалось легкое раздражение, но ему было не испортить моего блаженства.

С первой же нашей прогулки я испытала удивительное, прежде мне незнакомое чувство слияния с людским потоком. Прежде, всегда, даже если толкали, я была не со всеми, а снаружи. Толпа могла быть отвратительной, или жалкой, или веселой — я всегда была вне. Рассматривала тех, кто рядом, с опаской, тоской, любопытством, иногда с плохо скрываемой завистью, но всегда только со стороны. А вот теперь вошла в общий круг. И лица мелькали со всех сторон, и все они мне нравились, и всех я принимала.

«Уверен, что ты даже не входила в тир», — голос Кирилла звучал солидно и покровительственно. Он теперь часто говорил со мной как старший. На самом деле был на три года моложе, но это ничуть меня не смущало. Он больше видел, больше испытал, он столько всего умеет. И я упоенно училась насаживать червяка на крючок, правильно подсекать леску, разжигать костер и печь в золе картошку. За короткое время я так изменилась, что с трудом себя узнавала. Иногда с любопытством думала: а что дальше? Но чаще жила только тем, что сегодня. Без колебаний взбиралась по провонявшей кошками лестнице на чердак, пролезала сквозь узкую щель окна и, с трудом удерживаясь на пружинящих под ногами листах железа, размахивая пивной бутылкой, приветствовала раскинувшийся у меня под ногами город. С восторгом — я ли это? — шла в мастерскую бородатого художника Армена Сакисяна, писавшего свои картины только киноварью (красный) и кобальтом (синий). Бешеный хоровод синих волков на фоне красного заката, взвившийся на дыбы красный конь — у синей воды. «Смотри, — кричал он, показывая холсты, — смотри!», а потом, выкрикнув «Вахх!», хватал нож и метал его в полотно, целя в глаз волку, коню, быку или оленю… «Арменчик, поспокойнее, тут дама», — говорил Кирилл. Но меня ничто не смущало. Ни когда Армен резал в пьяном угаре свои холсты, ни когда удавалось спровадить его куда-нибудь за город, и мы с Кириллом оставались в мастерской вдвоем.

Что делалось дома, я просто не замечала: впервые в жизни позволила себе роскошь — не замечать. Ни нахмуренных бровей бабушки, ни легкого неудовольствия на лице дяди Бори, ни охов и подмигиванья Фени, ни скорбно сжатых ручек Манюси. Но в то же время я была к ним внимательнее, чем прежде. Заметив в витрине блузку, отделанную кружевами, тут же купила ее для Манюси, а потом стала думать, что может порадовать бабушку. Ведь так хотелось показать, что я люблю их всех по-прежнему, так хотелось смягчить удар, который я им неминуемо нанесу.

Момент для объявления новости я готовила долго. Мелькала мысль посоветоваться с Борисом Алексеевичем, но я ее отмела. Нет, хватит советов. Я поступаю так, как считаю нужным. Никто не в праве меня отговаривать, осуждать, обсуждать. Мне все равно. Я решила.

«Сразу сказать ей, что мы женимся? — недоуменно спрашивал Кирилл. — Прости, Гулька, я просто не понимаю, к чему вообще были все эти тайны? Сказала бы для начала, что встретила Мельникова на Невском и вместе сходили в кино. Дальше — больше. Она постепенно привыкла бы к мысли, что у нас что-то вроде романа. И стоило бы позвать меня в дом: попросить что-то приколотить, переставить. Она ценит мою рукастость. Став зятем, я вам все хозяйство налажу». Нет, это не годилось. Я прекрасно помнила, как впервые услышала имя Кирилла, бабушкин голос просто звенел в ушах: «Звезд с неба не хватает. По правде говоря, специальность сдал на слабую четверку. Поставили „отлично“, так как уже заранее решили брать. Руки хорошие, будет налаживать установки». — «А откуда он взялся?» — спросила я из приличия. Пили вечерний чай, Бориса Алексеевича не было, настроение у всех вялое. «Из Саратова. Там учился и начал работать. Там осталась жена. Правда, он вроде хочет от нее избавиться. Во всяком случае, так говорит Никольский». Потом Кирилл нечасто возникал в разговорах. Что-то в нем бабушку раздражало, и чем дальше, тем больше. Ни в коем случае нельзя позволить ей догадаться о наших встречах. Почуяв хоть что-то, она заставит меня увидеть Кирилла их глазами. Не хочу. Не поддамся. Не позволю все уничтожить. «Гулька, ну что за детские страхи! — смеялся Кирилл. — До сих пор бабушку боишься? Да посмотри ты на вещи реально. Ей семьдесят пять. Ее ценят, конечно. Но прежде всего как музейную редкость». — «Ты не знаешь ее». — «Окстись! Я два года ее аспирант». — «И видишь только фасад». — «Но что-то ведь понимаю! Надо все-таки для начала подсластить и помаслить. Вдруг оказаться перед фактом для нее будет ударом. Для любой было бы ударом. А уж ей, с ее самолюбием!» — «Кирилл, тут нет альтернативы». — «Ну тогда поступай как знаешь. Твои родные. Я тебе тут не советчик». Он добродушно улыбался. Спокойный, уверенный. Ну прямо положительный герой из кинофильма. Из тех, что ветру навстречу, с гитарой и песней. «Все будет хорошо, — говорила я, зарываясь в его плечо, — все будет хорошо, но только нужно подождать».