Вера Кобец - Прощание

Стараясь принять независимый вид, я быстро шагала по Старо-Невскому. Но каблуки (или кровь в ушах?) продолжали выстукивать «пришел, а я не поняла… пришел, а я не поняла…». Словно хватаясь за соломинку, я попыталась вспомнить его лицо. То, прежнее, или это, сегодняшнее. Но безнадежно: все расплывалось. Серый костюм, темный свитер, смешные, грустно висящие усы — и все. Я всматривалась до рези в глазах, но ничего было не разглядеть.

И только, взбесившись, мигал светофор: красный! еще раз красный! желтый! красный!

Трудно сказать, почему Александр Петрович Котельников так и не женился на Люсе. Они познакомились в тридцать восьмом, в Крыму, и мысль о женитьбе мелькнула чуть ли не сразу. Он помнил отчетливо, как сидел, поджидая ее, в Массандровском парке, а Люся шла к нему по прямой, темной от густой тени аллее, и, глядя на ее белое платье и легкий стремительный шаг, он, сам себе удивляясь, подумал: «Это моя жена, я женюсь на ней». Оказалось, что оба они — ленинградцы. Не такое уж необычное совпадение, но он и в нем разглядел указующий перст. Возвращались из Ялты вместе. Александру Петровичу не захотелось остаться в Крыму, хотя и мог бы пробыть у моря еще неделю.

Еды на дорогу купили, словно на семерых. Так что в пути шел сплошной пир горой. С соседями повезло: тощий и мрачновато-серьезный, но временами вдруг начинающий заразительно хохотать студент Толя готов был глотать съестное в любых количествах, а краснощекий Семен Афанасьевич и ему давал три очка форы. Самозабвенно поедая жареных цыплят, свежую баклажанную икру, помидоры, он радостно отдувался и поминутно крякал: «Молодожены! Эх, смотреть завидно!.. Ну, за ваше здоровье и все там такое прочее!» Они смеялись. Люся с азартом хозяйничала, двигалась беспрестанно, то открывая, то закрывая окно, извлекая из разных корзинок и сумок неисчерпаемые запасы снеди. Глаза ее весело танцевали, тонкие шелковистые брови задорно подпрыгивали, а Котельников снова и снова ловил себя на неприятной мысли, что смотрит на нее как-то со стороны, как Толя и как Семен Афанасьевич, и, как они, отмечает — будто не видел этого прежде (а ведь и в самом деле не видел), — что все в ней как-то на диво слаженно и гармонично и любой поворот головы, любой жест создает на миг в воздухе нежный, пленительный и дразнящий рисунок. Странным образом это не радовало, а вызывало едва уловимую и все-таки гложущую тревогу. К счастью, такое накатывало лишь изредка и почти сразу же забывалось, таяло в смехе, в счастливом, чуть кружащем голову ощущении праздника. А потом промелькнула Любань, старухи, продававшие пышные яркие георгины и астры, и вот уже все мельтешит, запаковывается, хлопочет и пробирается к выходу, а вот уже и Московский вокзал, перроны, сетка дождя…

Люся жила в конце Васильевского, у Смоленки, в маленькой или просто очень тесно заставленной мебелью комнате. Войдя туда следом за ней, Александр Петрович на миг усомнился, что эта худенькая женщина в сером плаще — та самая Люся, что так стремительно шла к нему в белом платье, а всего несколько часов назад смеялась и хлопотала в купе, еще пахнущем югом, морем и солнцем.

«Сейчас быстро переоденусь — и напою тебя чаем», — прерывая повисшую паузу, бодро сказала она, но Котельников заспешил и, торопливо поцеловав ее, ушел, пообещав позвонить вечером.

К этому времени Александр Петрович, закончив ординатуру, уже несколько лет работал в клинике известнейшего профессора Кромова. Попасть в институт Кромова было его мечтой, и когда эта мечта до странного легко, удачно, быстро воплотилась, он на минуту пришел в восторг, но, в общем-то, воспринял ход событий как закономерность и с жаром отдался поставленным задачам, с каждым днем увлекаясь все больше, все больше чувствуя трудность и дальность избранного пути. Работал почти без отдыха, редко брал отпуск, поездка в Крым была тут исключением, обычно он уезжал лишь на несколько дней в Архангельск, к родителям, и всегда торопился скорее вернуться, взяться за дело.

Знакомство с Люсей, их роман, в сущности, мало изменили жизнь Котельникова. Поздно вечером он приезжал к ней на Васильевский, привык постепенно к заставленной темной мебелью комнате, к портретам, строго глядевшим со стен, и к ленинградской Люсе: чуть настороженной, подтянутой, иногда грустно-робкой. Раскованность, легкость, присущие ей в начале знакомства, исчезли почти без следа, но ему это даже нравилось. Он с удовольствием приходил к ней, с удовольствием у нее оставался и все же с трудом представлял себе, что останется здесь навсегда. Идея женитьбы не отпадала, но торопиться было некуда, и не тянуло вдруг взять и шагнуть в непонятное будущее. Временами, в трамвае или на улице, он натыкался на мысль поменять ее комнату на Смоленке и его, на Халтурина, на что-нибудь общее (по возможности — рядом с клиникой). Надо было, конечно, обговорить это с Люсей, но каждый раз он в последний момент почему-то откладывал разговор на потом. О себе Люся почти ничего не рассказывала. Александр Петрович знал, что отец ее умер в двадцать девятом, а мама — несколькими годами позднее: у нее было больное сердце. К моменту знакомства с Котельниковым Люсе исполнилось двадцать пять и она уже некоторое время преподавала немецкий: в техникуме при Металлическом заводе.

В тот первый год они часто ездили за город. Как-то раз, в воскресенье, поехали в Сиверскую; долго бродили по лесу, накрапывало, но было видно, что дождик не разойдется, временами неожиданно пробивался сквозь тучи тонкий луч солнца, и тогда все сверкало, а капли на листьях казались бриллиантами. Притянув к себе мокрую ветку ольхи, Люся прижалась к ней лицом: «Ты знаешь, что это?.. Это „слова богов щедрым льются дождем, рождая отзвуки в рощах“». И, отвечая на его удивленный взгляд, пояснила: «Так можно перевести одну строчку из Гёльдерлина. Хочешь, прочту целиком?» — и, не дожидаясь ответа, ровным и тихим голосом стала читать стихи, а он увидел еще одну, незнакомую ему прежде Люсю: строгое отрешенное лицо словно прислушивалось к чему-то… прекрасное, но чужое. И как когда-то в вагоне, что увозил их из Крыма, встреча с вдруг проявившейся в ней новой гранью царапнула, и царапнула больно, уничтожая привычную простоту и устойчивость, — то, что ценил он превыше всего.

Их общие будни были для него полны прелести. Включали и нежность, и долгие задушевные разговоры. Люся прекрасно умела слушать; прочитав несколько книг по гематологии, с пониманием дела слушала его рассказы о ходе исследований, о трудностях, с которыми он сталкивался. «Твое лицо помогает мне найти нужный ответ, — говорил он, — ты так много даешь, что кроме тебя мне, пожалуй, вообще никого не надо». Когда появлялась потребность «насытить глаз» — ходили в театр. Больше всего Котельников любил Александринку. Певцов, Корчагина-Александровская, Черкасов… «Какая мастерская работа», — говорил он об их игре. В искусстве ценил серьезное, алгеброй поверял гармонию, от всего, намекавшего на возможность четвертого измерения, инстинктивно отшатывался, и сейчас, в этом осеннем лесу, глядя на побледневшее лицо читающей стихи Люси, вдруг заметил его опасную близость и внутренне сжался. «Я и не знал, что ты переводишь», — сказал он, когда ее голос умолк. «Когда-то переводила», — она пожала плечами и улыбнулась. «А что тебе помешало? Разве нельзя совмещать переводы с преподаванием?» — «Можно, но у меня это не получается», — очень спокойно сказала она и сразу заговорила о чем-то другом.