Вера Кобец - Прощание

Я встаю, иду в ванную, после минутного колебания нажимаю на выключатель. Яркий свет заливает сверкающее кафельное пространство, и в нем чудится что-то больничное. «Ах, что же это?» — испуганно шепчут розы. Усталые, замученные, они покорно плавают чуть не на самом дне. «Наверно, я плохо заткнула отверстие пробкой», — бормочу я, извиняясь, и опять до краев наполняю ванну. За жизнь борются до конца.

За все десять лет, прошедшие после разрыва, он не снился ни разу. И это казалось закономерным. Расстались с холодной вежливостью, надежнее всего оберегающей от рецидивов, и к тому же гораздо позднее, чем следовало. К моменту, когда он собрал и унес за долгие годы осевшие у меня вещи, а я вынесла на помойку его домашние тапочки, мы были уже чужими, и наше совместное прошлое раскрошилось в труху. Оставалось взять веник и вымести.

Рассказывать о финальном гонге тоже, как оказалось, было некому. Из друзей, знавших нас как стабильную пару, оставалась, по существу, одна Манька, считавшая, правда, необходимым рассказывать мне о его «новой жизни». Успешно съездил в Америку, получил крупный грант, выпустил две монографии, в том числе ту, над которой работал все годы нашей совместности. Пытаясь определить словами наши отношения, я в свое время наткнулась на формулу, казавшуюся весьма привлекательной. «Женаты в той же степени, как Сартр и Симона», — говорила я в тот период, когда сохранялась еще и охота шутить, и часть уверенности, что «все к лучшему».

В известных кругах он считался крупным ученым. По существу, был зануда и въедливый трудоголик. Так мне казалось вначале и так казалось в конце. Но в середине было солнечное лето. Долгое лето, членившееся на многомесячный июнь, знойный июль и неспешно ступающий август. «Хроники», которыми он занимался, всегда оставались мне совершенно не интересны, но в течение нескольких лет я внимательно слушала все его рассуждения, вникала в гипотезы и догадки, усердно лазила по справочникам и специальной литературе: уточняла, сверяла. Зачем? Чтобы помочь ему? Чтобы при случае поддеть? Его скрупулезнейшие исследования за редкими исключениями казались никому не нужными и ничего не проясняющими, но ловить его на повторах и неряшестве композиции, указывать на излишнее многословие, находить слабину в аргументах, предлагать альтернативные варианты доставляло немалое удовольствие. «Я не уверена, конечно, но мне кажется…» Он надолго задумывался, иногда бормотал «это надо обдумать, возможно» и, взяв ручку, разборчиво отмечал сказанное на полях. Получив беловой вариант, я с жадностью проверяла, учтены ли мои замечания, и с удивлением обнаруживала, что да. Иногда это было в форме диалога с воображаемым оппонентом, иногда в виде разъяснения в скобках.

Оттиски, которые он дарил мне, поначалу сопровождались забавными и только нам двоим понятными шуточными инскриптами. Потом их вытеснило стандартно: «Дорогой Эн от дружески преданного ей Эс». Как-то раз он пожаловался, что оттисков дали мало, и я, под воздействием смешанных чувств, предложила использовать «мой» экземпляр в разумно деловых целях. Преданный Эс ухватился за это с такой неприличной поспешностью, что когда год спустя вышли «Некоторые типологические особенности анализа стиля и композиции памятников средневекового права», наотрез отказалась получать дарственный экземпляр. Эс серьезно обиделся: «Это глупо! Фактически, ты редактор. И, если угодно, тебе полагается экземпляр». — «Разумеется. Я куплю его на Литейном, а ты так и напишешь: „Моему дорогому редактору Эн от дружески преданного ей Эс“». Уговаривать пришлось долго, и сдался он неохотно. Ведь это было несправедливо, а он гордился тем, что всегда проявляет безукоризненную справедливость. «В подражание Робеспьеру», — сказала я как-то в пылу пикировки. «Робеспьер был не справедлив, а неподкупен», — поправил он, поморщившись. «Где неподкупность, там и справедливость», — огрызнулась я, и в ответ он прочел мне длинную лекцию о преступности некорректного употребления терминов всюду, и в особенности в вопросах, непосредственно касающихся этики. Цитируя Витгенштейна, ошибся, и я поправила. Эта цитата встречалась в одной из его работ, и я ее отлично помнила.

Америка, похвалы, премии — все это он заслужил. Несмотря на нелепую громоздкость названий и занудливую избыточность комментариев, он действительно сделался крупнейшим специалистом в своей узкой области. А в том, что мне это не казалось достаточным, чтобы приблизить душу к блаженному Свету Фаворскому, виноват, безусловно, не был. «Стать профессионалом — это всего лишь первая ступень», — пробовала я обратить его в свою веру. «Но и она не всем доступна, — снисходительно улыбался он. — Ты, например, при всех своих достоинствах вряд ли когда-нибудь станешь настоящим профессионалом». Ему очень нравилось видеть меня «милой деткой». Рядом с таким непригодным к серьезным делам нескладенышем он ощущал себя взрослым и сильным, а также щедрым и любящим. Говорил: «Ну-с, и куда вам, сударыня, хочется: в цирк или в театр?»

Порвав с ним, я долгое время училась дышать. Это давалось с трудом — ведь мне было уже почти сорок. Дыхательная система снова и снова давала сбои. В горле саднило. Я горько оплакивала бездарно уплывшие в Лету долгие годы и спешила — ведь нужно было наверстывать. Слепо кидаясь в разные стороны, я нигде не могла найти точку опоры. Ладила только с детьми; пытаясь сблизиться со взрослыми, терялась. Удивлялась: а раньше-то как оно было? И неожиданно поняла, что всегда только с детьми и общалась. Неважно, сколько им было лет и какими учеными степенями они прикрывали свою инфантильность. Моим любимым детским возрастом было лет пятьдесят, и именно эта любовь с неизбежностью привела в мир преданного Эс, в тот мир, где на радость себе и близким виртуозно владеют соединениями слов-смыслов-понятий и даже не знают, что за пределами этих расчерченных геометрических фигур есть еще что-то, что можно условно назвать морем жизни, или — гораздо прозаичнее — житейским морем.

Плавать в этом житейском море я не умела. Идти ко дну не хотелось. Приходилось учиться: и в сорок лет я с трудом натянула на спину ранец и пошла первый раз в первый класс. Учительницей была жизнь или тот суррогат, что слывет ею. Строгая, она каждый день задавала поистине головоломные задачи. Например, как отличить, врет собеседник (начальник, друг, подчиненный) или говорит правду. В том мире, где я росла, а потом жила с преданным Эс, такой вопрос не вставал. Там всегда дважды два было четыре, книга — лучший подарок, труд — радость, честность — закон. Конечно, все это плохо вписывалась в окружающую действительность, но от нее ведь не так сложно спрятаться: скажем, в достойную профессию или в четкое следование инструкциям.