Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Остались только мы с капитаном. Команда исчезла. Может, все сбежали под покровом ночи, а может, их утащили за борт морские чудища. Или их утянула под медные планки и переварила черная жижа, на которой держится корабль. Я едва замечаю их отсутствие. Такое ощущение, как будто их здесь никогда и не было.

Капитан стоит на мостике и проповедует своему единственному прихожанину:

— Ад не знает дня и ночи, — говорит он. — Я сидел под палящим солнцем и каменными взглядами скучающего человечества. — Он касается медных перил кончиком пальца, как будто ища пыль. — Ты жаждешь жалкого медяка и отвергаешь его, когда он тебе достается. Ты следуешь за моей мыслью?

— Да.

Он сильно шлепает меня по затылку:

— Никогда не следуй. Всегда сам веди за собой!

Я потираю саднящее место:

— Каким образом? Здесь больше никого не осталось!

Капитан оглядывается, как будто впервые замечая, что мы остались одни:

— Твоя правда. В таком случае, упивайся тем, что ты — последний герой.

— Что мы ищем, сэр? — спрашиваю я, разглядывая облака, усеявшие верх и низ. — Как мы узнаем, что у цели?

— Не бойся, мы узнаем, — отвечает капитан.

Я по-прежнему стою у штурвала. Больше некому прокладывать курсы, и я кручу колесо, как прикажет внутренний голос и бог на душу положит. Капитан не осуждает моего выбора.

Потом что-то начинает маячить впереди. Сначала это просто пятно, но мы подплываем поближе и видим торчащий из воды шест. Я правлю к нему, мы приближаемся и оказывается, что это не просто шест, а крестовина с привязанной неподвижной фигурой.

Пугало.

Его руки широко раскинуты, а глаза устремлены к небу в вечной мольбе. Мне приходит в голову, что все пугала похожи на распятых мучеников. Может быть, именно это и отпугивает ворон.

Только в море нет ни ворон, ни чаек, ни альбатросов — вообще ни единой птицы. Даже попугая больше нет. Как и многое в мире капитана, пугало совершенно бесполезно.

— Это последний знак, — произносит он торжественным тоном. В не знающем страха человеке появляется намек на страх. — Пугало стоит в самой глубокой точке мира.

Мы приближаемся к пугалу, и ветер, дувший так долго, что я уже перестал его замечать, внезапно утихает совсем, так что в наступившей тишине я слышу, как кровь пульсирует у меня в ушах. Паруса больше не раздуваются и безжизненно обвисают. Некоторое время мы дрейфуем, а потом капитан бросает якорь: цепь с грохотом исчезает в глубине и наконец натягивается. Ее длина, конечно, несравнима с глубиной моря, но загадка якоря в том, что ему вовсе не нужно достигать дна, чтобы приковать к месту огромнейшие из кораблей.

До пугала еще сотня ярдов по левому борту.

— Дальше плыть я не смею, парень, — произносит капитан. — Дальше — твой и только твой путь.

На палубе не видно ни батискафа, ни подводного колокола. Мне не в чем погружаться.

— Но как?..

Капитан поднимает ладонь, уже зная, что я хочу сказать:

— Не будь ты создан для этого, ты бы досюда не добрался. Способ сам представится.

Я ухмыляюсь:

— Способ среди сумасшествия?

Он не улыбается, а укоряет меня:

— О безумии говорил попугай. Для нас с тобой это наука.

— Наука, сэр?

Он кивает:

— Да, особая алхимия, способная превратить то, чего быть не может, в то, что есть. Попугай назвал это сумасшествием, но для меня все остальное — посредственность. — Он разглядывает меня с плохо скрываемым отчаянием: — Я тебе завидую. Всю жизнь я мечтал о сокровище, ждущем в недоступной глубине. Но достанешь его — ты. Ты набьешь наши трюмы невообразимыми богатствами.

Интересно, как это мне удастся вытащить сокровище из глубины? Но я уже знаю ответ: тут как с погружением, способ найдется сам собой.

Потом капитан спрашивает:

— Ты веришь мне, Кейден?

Я понимаю, что вопрос не праздный и даже не ради моего блага. Ему нужно, чтобы я верил, как будто от этого зависит его собственная жизнь. Тут я понимаю, что все поменялось: теперь не он ведет меня, а я. И не только его, но и весь этот мир. Я чувствую даже, как замер в бездне змей, нетерпеливо ждущий моего следующего шага. Меня пьянит и пугает быть повелителем всех судеб.

— Ты веришь мне, Кейден? — повторяет капитан.

— Да, верю.

— Ты отрекаешься от попугая и его лжи?

— Отрекаюсь.

Наконец он улыбается:

— Тогда настало время пройти крещение глубиной.

Я сажусь в шлюпку, крохотную медную гребную лодчонку — судя по ее виду, она и сама-то на воде не удержится, а уж со мной точно пойдет ко дну. Капитан спускает ее на воду, и там не появляется ни единой морщинки. Я перегибаюсь через борт, но в зеркальной морской глади отражается только мое собственное лицо. Я знаю, что оно мое, но сам себя не узнаю.

Каждый раз, когда я кошусь за борт, мне кажется, что Змей вот-вот выпрыгнет из глубины, схватит меня за голову и утащит в пучину. Интересно, чего он ждет?

— Бог тебе в помощь! — произносит капитан. Я отвязываю шлюпку и отплываю.

Я гребу к пугалу под ритмичный скрип уключин. Я не выпускаю из виду корабля: грести положено спиной вперед. Судно быстро удаляется. Тяжеленная медная громадина кажется теперь игрушечной лодочкой. Капитана уже не разглядеть.

Наконец моя лодка подплывает к пугалу. Признаться, я ждал, что под ним окажется плавучий буек, но деревянный шест в самом деле уходит в глубину — возможно, до самого дна, почти на семь миль вниз. Еще ни одно дерево не выросло настолько, чтобы можно было из него вырубить такой шест. Торчащую из воды палку на фут облепили ракушки и прилипалы, едва не доставая до ботинок пугала. Его джинсы и клетчатая фланелевая рубашка явно не к месту в тропическом климате. Хотя о чем это я? Здесь все не на месте.

На нем соломенная шляпа моего папы, а вместо носа — сломанный каблук маминой красной туфли. Глаза ему заменяют огромные синие пуговицы с желтого пальто Маккензи. Ели снять пугало с шеста, пойдет ли оно по воде, как Каллиопа? Скрыто ли в нем что-то большее, чем ткань и набивка? Есть только один способ узнать это:

— Ты умеешь говорить, — спрашиваю я, — или ты все-таки просто пугало? — Оно не спешит с ответом, и я начинаю чувствовать себя дураком. Может быть, мне придется сидеть в тени этой распятой фигуры до скончания времен. Потом ее голова с тихим шелестом ткани поворачивается ко мне и синие пуговицы начинают медленно вращаться, как окуляры наводящегося на резкость бинокля.

— Ага, все же добрался, — произносит пугало, как будто знает меня и давно ждет. Его голос звучит глухо, но громко, соткан из множества оттенков, как хор шепотков.

Я пытаюсь унять стучащее сердце.

— Ну да, добрался. Что теперь?

— Ты хочешь достигнуть дна. Есть много способов. Можешь, например, привязать к ноге якорь — наверно, тоже утянет на самое дно.