Нил Шустерман - Бездна Челленджера

С центровкой, однако, легче сказать, чем сделать. Это я понял, когда однажды сходил на урок лепки из глины. У учителя горшки выходили как-то сами собой, но на самом деле требовалась огромная точность и сноровка. Нужно вдавить шарик глины точно в центр гончарного круга, прижать его посередине большим пальцем и медленно, равномерно расплющивать. Каждый раз, когда я брался за дело, уже на этом этапе заготовка теряла равновесие и расползалась в разные стороны. От моих попыток что-то исправить становилось только хуже: края рвались, стенки проваливались вовнутрь, и очередная «загадочная пепельница», как называл мои потуги учитель, отправлялась обратно в ведро с глиной.

Что же происходит, когда твой мир теряет равновесие, а ты совершенно не умеешь возвращать его обратно? Остается только принять неравный бой и ждать, пока стенки провалятся и твоя жизнь станет одной большой загадочной пепельницей.

Мы с друзьями, Максом и Шелби, иногда собираемся вместе по пятницам после школы. Мы верим, что пишем компьютерную игру, но это тянется уже два года безо всякого ощутимого прогресса. Наверно, дело в том, что каждый из нас постоянно совершенствуется в своей области и нам постоянно приходится начинать заново, потому что предыдущие наработки кажутся нам детскими и недостойными профессионалов.

Макс — наша движущая сила. Он сидит у меня дома гораздо дольше, чем мои родители готовы его терпеть, потому что, хотя он компьютерный гений, у него дома стоит никчемный кусок железа, который отключается, стоит лишь прошептать в метре от него слово «графика».

Шелби отвечает за сюжет.

— Кажется, я поняла, в чем проблема сюжета, — говорит она сегодня днем. Мы слышим это почти каждый раз, когда собираемся поработать над игрой. — По-моему, не надо давать персонажу столько биоинтегрированного оружия. А то каждая битва — просто огромное кровавое месиво, скукота полная.

— Что плохого в кровавом месиве? — недоумевает Макс. — Я лично его обожаю.

Шелби с мольбой смотрит на меня, но не на того напала.

— Если честно, мне оно тоже нравится. Наверно, это потому, что мы мальчики.

Подруга испепеляет меня взглядом и швыряет мне несколько страниц переработанных описаний персонажей:

— Просто нарисуй их и дай им доспехи попрочнее, чтобы не каждый удар был смертельным. Особенно позаботься о Заргоне, у меня на него большие планы.

Я раскрываю свой блокнот.

— Разве мы не обещали друг другу, что немедленно прекратим, если начнем разговаривать, как геймеры? По-моему, наша сегодняшняя беседа — прямое доказательство того, что этот момент настал.

— Я тебя умоляю! Момент настал еще год назад, — возражает Шелби. — Если ты настолько недоразвитый, что тебя волнует, как нас называют всякие идиоты, мы всегда можем найти другого художника.

Мне всегда нравилось, что Шелби говорит то, что думает. Нет, между нами не было и не будет ничего такого. Этот поезд не только ушел, но и сошел с рельсов где-то по дороге. Мы слишком друг друга ценим, чтобы начинать что-то плести. К тому же тройная дружба дает нам некоторые преимущества. Например, мы с Максом можем расспросить Шелби о девочках, которые нам нравятся, или рассказать что-нибудь про парней, которые нравятся ей. Эта схема слишком хорошо работает, чтобы что-то менять.

— Слушай, — продолжает Шелби, — это же не дело всей нашей жизни, а просто развлечение. Несколько дней в месяц можно себе позволить расслабиться. Не могу сказать, чтобы это как-то мешало мне жить.

— Да, — встревает Макс, — потому что тебе мешает жить множество других вещей.

Подруга толкает его так сильно, что беспроводная мышь вылетает у него из рук и летит через всю комнату.

— Эй! — возмущаюсь я. — Если вы что-нибудь сломаете, родители заставят меня за это платить. Они зациклены на ответственности за свои поступки.

Шелби бросает на меня холодный, почти злой взгляд:

— Что-то не вижу, чтобы ты рисовал.

— Может, я просто жду порыва вдохновения. — И все же, не дожидаясь, пока меня посетит муза, я делаю глубокий вздох и вчитываюсь в описания персонажей. Потом перевожу взгляд на пустой лист блокнота.

Мои занятия живописью начались с того, что я не выносил пустого пространства. Увижу коробку — надо ее чем-нибудь набить. А стоит мне увидеть чистую страницу — и она обречена. Пустые страницы, вереща, молят, чтобы я вылил на них помои из своей головы.

Все началось с каляк-маляк. Потом пошли наброски, эскизы, а теперь дело дошло до рисунков. Или «произведений», как говорят раздутые от собственной важности личности, вроде ребят из моей группы по рисованию, которые ходят в беретах, как будто их головы слишком творчески мыслят и их надо прикрывать чем-то особенным. Мои собственные «произведения» состоят, главным образом, из комиксов — ну знаете, манга и прочее. Хотя в последнее время я все больше склоняюсь к абстракции — кажется, линии ведут меня, а не я их. Теперь что-то внутри заставляет меня рисовать, чтобы узнать, куда это заведет.

Я прилежно тружусь над эскизами персонажей Шелби, но меня гложет нетерпение. Как только в моей руке оказывается цветной карандаш, мне уже хочется бросить его и схватить другой. Я вижу отдельные линии, но не всю картину. Я обожаю рисовать персонажей для игры, но сегодня мой энтузиазм все время бежит на пару шагов впереди моих мыслей и за ним не угнаться.

Наконец я показываю Шелби набросок Заргона — новую и улучшенную месивоустойчивую версию командира армии.

— Очень небрежно, — замечает она. — Если ты собираешься дурачиться…

— Сегодня это все, на что я способен, понимаешь? Иногда у меня получается, иногда нет. — И, не удержавшись, я добавляю: — Может, это у тебя небрежные описания, а я рисую, как могу?

— Просто соберись, — просит она. — Ты всегда рисовал так… четко.

Я пожимаю плечами:

— Да? Стилю свойственно развиваться. Посмотри на Пикассо.

— Ну-ну. Когда Пикассо разработает компьютерную игру, я дам тебе знать.

Конечно, мы всегда переругиваемся, иначе нам было бы скучно. Но сегодня все иначе, потому что в глубине души я знаю, что Шелби права. Моя манера письма не развивается, а расплывается, и я не понимаю, почему.

Капитан вызывает меня к себе, хотя я старался держаться тише воды ниже травы.

— Парень, ты попал, — говорит штурман, когда я выхожу из каюты. — Попал-копал-катал-глотал — про капитана говорят, что он не раз заглатывал матросов целиком.

Я вспоминаю свой сон о Белой Пластиковой Кухне, хотя капитан там пока не появлялся.

Кабинет капитана расположен у самой кормы. Он говорит, что там ничто не мешает ему размышлять. Сейчас он, однако, не занят размышлениями. Его вообще нет в кабинете. Только попугай примостился на насесте между захламленным столом и глобусом, на котором не нарисован правильно ни один континент.