Филипп Майер - Сын

Вечером пленника опять напоили бульоном и водой. Вокруг собралось с полсотни зрителей, они уютно устроились рядом, ужинали и наблюдали за процессом. Я сделал вид, что иду спать, а сам лежал в типи и дожидался, пока стихнут голоса в лагере. Небо затянуло облаками; кромешную ночную тьму я счел добрым предзнаменованием, тихонько пробираясь к тому месту, где пытали бледнолицего.

Он что-то простонал, увидев меня; наверное, пытался сказать «умоляю». Если вообще пытался что-нибудь сказать.

Идиотский план: темнота, маленькие острые зубки, да еще и грязные, но я все равно засунул нож в змеиную пасть и выдавил несколько капель яда прямо в рот пленнику. Он задергался.

— Проглоти, — шепнул я. — Не сопротивляйся.

Я надрезал вену у него на шее и выдавил остатки яда в ранку. И похоже, сам поцарапался.

Он задышал чаще, а я спустился к реке и старательно вымылся.

В типи меня уже ждала Цветок Прерий, такая же возбужденная, как и накануне.

Утолив страсть, она спросила:

— Ты где был?

— Гулял.

— Ты весь мокрый.

Руку пощипывало. Отогнав дурные мысли, я спросил:

— А тебя совсем не волнует то, что делают с этим мужчиной?

Вопрос прозвучал громче, чем я рассчитывал.

— Это потому, что он бледнолицый?

— Не знаю.

— Неправильно обсуждать такие вещи.

— Я и не обсуждаю. Ладно, больше не буду.

— Даже со мной.

Повисла неловкая пауза.

— Я знаю, что ты не трус. Все знают, что ты не трус, — медленно проговорила она, взвешивая каждое слово. — Тошавей говорит, когда-нибудь ты станешь вождем. Тебе готовят в подарок плащ из бизоньей шкуры, но это секрет.

— Я просто спросил, что ты чувствуешь.

— На плаще будет изображено, как ты убил делавара, как твоя магия спасла тебя от его стрел и как ты спас Тошавея от солдат. Но это будет сюрприз. — Она помолчала и добавила: — Этот человек — бледнолицый. Подумай об этом.

— Там, где я рос, с людьми так не поступали.

Она перевернулась на спину.

— Ты ведь знаешь, я не всегда была котсотека.

— Нет, не знаю.

— Я была теепере [96] Малышка, ребенок ( ком. ). , лет шести от роду, когда техасцы напали на наше племя. Брат заставил нас с сестрой прыгнуть в реку и уплыть. Брат высунул голову из воды, и его застрелили, в меня тоже стреляли, но не попали. На следующий день мы с сестрой вернулись в лагерь и среди сотен других мертвых женщин, стариков и детей отыскали нашу мать. Техасцы отрезали ей голову и надели на кол, они взяли тетсуваи [97] Копье ( ком. ). и затолкали целиком ей между ног. Крови было столько, что стало понятно — она была жива, когда с ней это делали. Но вокруг шеи крови почти не было, и мы поняли, что голову отрезали уже потом. Так что я родилась пенатека , но сейчас я котсотека .

— То же самое произошло с моей матерью и сестрой, — сказал я. — И с братом.

— Тиэтети, так нельзя говорить. — Она начала одеваться, а я подумал, что мне все равно.

Конечно, она права: ей можно говорить о своей семье, мне о моей — нет, потому что если твои родные не команчи, их все равно что вообще не существует.

— Если хочешь, я останусь, — робко пробормотала она.

Я молчал. Она тихонько всхлипнула, и тут я не выдержал, сгреб ее в охапку и потянул обратно на одеяло.

— Я больше не буду об этом говорить, — пообещал я.

Она лишь пожала плечами, выскользнула из одежды, но мы просто лежали обнявшись, и скоро она заснула.

А я все пытался понять: легкое жжение распространяется дальше по руке или оно мне просто мерещится? Потом вспомнил отца. В начале сороковых годов победы в схватках с команчами были так редки, что вести о них разносились по всему штату. И за все эти годы случилось только одно сражение, в котором погибло много команчей, это экспедиция Мура на Колорадо. Мур утверждал, что убито более ста пятидесяти воинов, но все знали, что на самом деле это были женщины и дети, а воины во время нападения на лагерь охотились где-то далеко. Отец тогда воевал в отряде Мура, иногда рассказывал о том походе, но примерно так же, как и обо всех остальных. Ничего особенного тогда действительно не произошло. Маленький индеец вырастает в большого индейца. Индеец есть индеец, только и всего.

— Ты такой хороший, — пробормотала сквозь сон Цветок Прерий, целуя меня. — Ты такой благородный, такой добрый и ничего не боишься.

Утром охотник на бизонов был мертв. Лицо и шея раздулись, но никто не обратил на это внимания. Все были просто очень разочарованы. И сокрушались, что старые времена уходят, прежде пленник протянул бы дня на два-три дольше.

Если меня и подозревали, вслух никто ничего не говорил. Каждую ночь Цветок Прерий приходила ко мне, и Тошавей сказал, что я могу взять несколько лошадей, если надумаю жениться. Но заметил, смущенно откашлявшись, что пятьдесят — это слишком высокая цена за невесту. Времена изменились.

Мне вручили плащ из шкуры бизона, изготовленный специально для меня, и теперь у меня было свое типи. Год оказался удачным. Наступила осень, зарядили дожди, тепло покинуло равнины. Ночами подмораживало, а дни стояли солнечные; охота приносила много добычи, и я начал мечтать о жизни с Цветком Прерий.

Через несколько недель после смерти бледнолицего охотника люди начали болеть.

Лето 1945 года

Настал день победы, и целых несколько недель казалось, что все изменится, но в итоге все осталось как прежде. Братья так и не вернулись, вакерос справлялись с делами без ее помощи — нет смысла помогать им разоряться. Пару раз она даже упаковывала чемодан, готовая принять предложение Джонаса, но успевала передумать; в Берлине будет то же самое, что в Принстоне, он тут же бросит ее ради своих дел и приятелей.

Чаще всего она просто скучала. Ездила за продуктами в Карризо (и обязательно забывала купить что-нибудь важное), наведывалась в Сан-Антонио, где знакомые портнихи обещали представить ей интересных молодых людей, но так и не представили. Бывала в гостях у Финеаса, всякий раз ожидая, что он предложит остаться у него, в его громадном доме, откуда виден весь Остин. Они могли бы сидеть вечерами на террасе и вести долгие беседы, но дядя был человеком замкнутым (ты уже взрослая женщина, как он это объяснял), и потому она снимала номер в «Дрисколле».

А вот земля в тот год буквально расцвела. Трава зеленела все лето. При таком количестве фуража можно было бы закупить несколько сотен голов скота, но коровы теперь стали предметом роскоши, и лошади тоже, роскошью стала даже трава: бедные ранчо напоминали пыльные грязные проплешины в прериях. В любом случае она предпочитала траву, а не скот.

Раз в неделю она седлала отцовского скакуна, Генерала Ли, и отправлялась на прогулку. Салливан возражал (он хотел пристрелить животное) и, наверное, был прав. Несколько раз Генералу Ли едва не удалось перехитрить ее. Стоял смирно, пока его седлали, но стоило ей натянуть поводья, как тут же начинал брыкаться. Норовил подняться на дыбы и на самом деле сбрасывал всадницу, да не однажды. Ты должен быть мне благодарен , убеждала она коня. Только я могу сохранить тебе жизнь.