Хари Кунзру - Без лица

— Читай. Страница сто двадцать шесть.

С глубоким выдохом он возвращается в свое кресло. Книга оказывается сборником стихов, потрепанным и испачканным чернилами. Он выглядит как школьный текст. Он пришел сюда из того же слоя жизни майора, что и галстук с беретом. Пран раскрывает книгу на указанной странице и начинает читать вслух:

Майор Прайвит-Клэмп фыркает от негодования:

— Это еще что такое! Следи за собой, парень! Давай-ка еще раз. И помни: ты читаешь по-английски…

Пран делает глубокий вдох:

— Нет. Нет. Стой прямо, мой мальчик. И читай всю эту чертовщину так, как если бы ты верил всему этому. Что я и пытаюсь тебе растолковать. Ты должен внимательно слушать меня! Вслушивайся, что говорит тебе кровь! Читай. И стой прямо.

Пран стоит прямо и читает:

Майор подпрыгивает в кресле:

— Милостивый боже! Этот недоумок не чувствует разницы между «вкруг» и «вокруг» ! Нет! Так не пойдет, мой милый. Все сначала!

Весь первый урок не прекращаются крики: «Все сначала!»

Пран начинает все сначала. Майор начинает на него кричать. Пран останавливается.

— Все сначала! Каша у тебя во рту, что ли? Вперед!

Майор Прайвит-Клэмп ведет тяжелый бой за английский язык. Так продолжается, пока майор не достигает кульминации. «Ату!» — кричит он и тискает себя под столом, постанывая и подпрыгивая на вращающемся стуле. К тому времени как Пран добирается до последней строфы, майор откидывается на спинку стула, на его лице в зеленых подтеках появляется отрешенное выражение.

— Можешь идти, — каркает он. — Хорошая работа, мой мальчик. Продолжай в том же духе.

— Поэзия? — рявкает диван. — Что ты имеешь в виду под поэзией?

Пран начинает «Уже корабль…». Кулак дивана опускается на столешницу. За ним в темноте зловеще мерцают зеркала.

— Это твоя вина, — рычит он на Фотографа. — Тебе дали простое задание.

— Почему это — моя? Во всем виноват мальчишка. Он плохо старается в постели. Что там с его фокусами в Агре? Хозяин борделя учит их делать кое-что… По крайней мере, мне говорили, что их там учат. Может быть, он попытается сделать что-нибудь в этом роде?

— А мы не можем заменить его, использовать какого-нибудь другого мальчишку? Я уверен, что этот не отвечает нашим требованиям.

Флауэрс подпирает голову руками:

— Он говорит, что этот ему нравится.

— Что ж он к нему тогда не притронулся?

— Откуда мне знать? Он мне ничего не рассказывает. Все, что я знаю, — это что он хочет, чтобы мальчик приходил раз в неделю. На самом деле старый лицемер набрался хладнокровия, чтобы сказать мне, что заинтересован в развитии умственных способностей этого мальчишки.

— Умственных способностей?

— Он так сказал. Он что-то подозревает. Вчера он назвал меня дегенератом — перед всеми остальными! После этого, боюсь, моя карьера может быть разбита вдребезги.

Похоже, ни у кого нет времени на Флауэрса или его карьеру.

Хваджа-сара подходит к вопросу с практической стороны:

— По крайней мере, можно разработать план того, как установить фотокамеру в его кабинете.

— Может, написать письмо? — нервно спрашивает Фотограф. — Думаете, не сработает?

— Нам нужна фотография, — говорит Диван. — Это единственное, чему верят эти ангрези.

Так или иначе, Пран начинает посещать майора Прайвит-Клэмпа каждую неделю. Он надевает школьную форму, декламирует стихи и смотрит, как тот трясется под столом. Пран «раздувает», и «звенит», и получает приказ продолжать в том же духе. Постепенно его английское произношение улучшается, и он выучивает волнующие отрывки из викторианских поэтов — о воинской доблести и священном долге держать клятву. Поэзия сбивает его с толку жесткостью, возвышенным насилием и ритмами езды верхом, но он смутно догадывается, что стихи каким-то образом связаны со значимостью Прайвит-Клэмпа и значимостью англичан в целом, так что с удвоенным усердием он уделяет внимание поэзии, надеясь раскрыть ее тайну.

Тем временем заговорщики пытаются придумать способ внедрить Фотографа в резиденцию, однако, после того как его, ползущего между цветочными клумбами, искусала одна из собак миссис Прайвит-Клэмп, он отказывается снова идти туда. В любом случае, доказывает он, с тех пор как майор (который, по утверждению Флауэрса, снедаем чувством вины за свои пьяные выходки) не притрагивается к Прану, а только подпрыгивает, дергается и издает охотничьи крики, там нечего фотографировать. Их план рушится.

А жизнь дворца продолжается. Наваб все так же то размашисто шагает в зенану, то крадучись выходит обратно, раздавленный и несчастный. Довольным он выглядит только тогда, когда взбирается на любимую белую кобылу по пути на один из нередких парадов, проходящих на фатехпурской площади. В дни парада в его походке появляется упругость, он отдает распоряжения слугам и высокомерно размахивает кнутом.

Чтобы старший брат не перещеголял его с военными парадами, принц Фироз начинает свою долю спектакля. Он предпочел бы провести большую часть года в Европе, но война и политика финансовых ограничений майора Прайвит-Клэмпа словно сговорились задержать его в Индии. Поэтому Фироз крайне зол, но держит себя в руках, сухо заявляя, что если Магомет не может ехать на Ривьеру, то пусть Ривьера приедет к Магомету. Гостям его дома, похоже, нравится перемена декораций. Несколько лет назад принц обустроил свои покои в модном тогда Jugendstil [68] Jugendstil (нем.) — австрийский вариант стиля модерн, очень популярный в начале XX в. в немецкоговорящих странах Европы. . Теперь в них раздается гулкое эхо: девушки ездят на велосипедах, спортсмены играют в лакросс [69] Лакросс ( фр. la crosse — клюшка) — командная игра с резиновым мячом. . Все эти занятия наносят тяжелый урон интерьеру и ведут к отвратительной встрече с майором Прайвит-Клэмпом, который в очередной раз отклоняет просьбу выделить средства для очередной реконструкции.

Фироз, еще более расточительный, чем его брат, является очевидным фаворитом чиновников Раджа. Несмотря на все автомобили, песни и мундиры, наваб остается могольским князем — тем типом традиционного монарха, который мало интересуется ирригацией, топографической съемкой или рациональным распределением сельскохозяйственных ресурсов. Для британских составителей отчетов очевидно, что наваб с большим удовольствием ест из металлического тхали, поставленного на пол, чем из тонкого мейсенского фарфора, который извлекается на свет божий, когда они обедают во дворце. Они подмечают страсть в глазах наваба, когда тот декламирует какой-нибудь куплет на фарси или поворачивает так и эдак эмалированную вещицу. Они знают, что в глубине души он считает их всех досадной, но временной помехой, а восемьдесят лет господства Британии на его земле — всего лишь эпизодом в истории, разворачивающейся под полумесяцем ислама.