Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца

— Как настроение? — спросила тетя Ифека. Она толкла в ступке бобы.

— Хорошо, тетя. Здесь, у вас, мне всегда хорошо.

Тетя Ифека достала из бобовой кашицы черного жучка. Ее молчание располагало к откровенности.

— Отложу-ка я свой курс в Нсукке и поживу здесь, в Кано, — сказала Оланна. — Я могла бы преподавать у вас в институте.

— Мда. Нет. — Тетя Ифека прервала работу. — Поезжай в Нсукку.

— Не могу я вернуться к нему в дом, тетушка.

— Об этом речи нет. Я говорю, возвращайся в Нсукку. У тебя там квартира и работа, так? Оденигбо поступил как все мужчины: едва ты за порог — он давай совать член куда попало. Но ведь никто не умер!

Оланна опустила рогожку, и голова сразу взмокла.

— Когда мы с твоим дядей поженились, я сперва боялась, что его женщины на стороне выживут меня из дому. А теперь знаю: что бы он ни делал, моя жизнь не изменится. Она изменится, только если я захочу.

— Как это, тетушка?

— Теперь он стал очень осторожен — понял, что я уже не боюсь. Я ему сказала: «Только посмей меня опозорить — отрежу змею у тебя промеж ног!»

Тетя Ифека продолжила толочь бобы, а образ их брака, всегда существовавший в голове у Оланны, расползался по швам.

— Никогда не веди себя так, будто мужчина — хозяин твоей жизни! Слышишь? Ты сама хозяйка своей жизни, soso gi. [70] Только ты. В субботу ты вернешься домой. А я поскорей приготовлю тебе в дорогу абачу. [71] Блюдо из тапиоки.

Тетя Ифека попробовала и тут же сплюнула бобовую кашицу.

В субботу Оланна уехала. В самолете напротив нее, через проход, сидел красивый парень в шерстяном костюме-тройке. Такой темной атласной кожи Оланна ни у кого еще не видела. Оланна еще раньше заметила его: он не спускал с нее глаз, пока ждали самолет, во время посадки помог Оланне нести чемодан, а чуть погодя попросил у стюардессы разрешения сесть с Оланной рядом, в свободное кресло. Протянул ей газету: «Не хотите ли почитать?» На среднем пальце блестел перстень с большим опалом.

— Спасибо. — Оланна взяла газету, пролистала, чувствуя на себе его взгляд и догадываясь, что газета — лишь повод завести разговор. А что, если он ей понравится? Вдруг с обоими случится нечто безумное, волшебное и, когда самолет приземлится, они возьмутся за руки и пойдут в новую, светлую жизнь?

— В Лагосском университете сняли проректора — игбо, — сообщил сосед Оланны. — Зачем, спрашивается, в Лагосе проректор-игбо? — продолжал он и, когда Оланна чуть улыбнулась в знак того, что слушает, добавил: — Хуже всего, что игбо норовят всю страну прибрать к рукам. Всю страну. Все магазины скупили, весь чиновничий аппарат у них в руках, даже полиция. Если тебя арестуют, скажи keda — и тебя отпустят.

— Kedu, — тихо поправила Оланна. — На нашем языке это значит «Как дела?».

— Вы игбо? — недоверчиво спросил он.

— Да.

— По лицу я вас принял за фулани. — В его голосе прозвучала обида. Буркнув что-то вроде извинения, он отвернулся и полез в портфель.

Знал бы этот противник игбо, что его предвзятость пробудила в ней новые надежды. Ни к чему быть оскорбленной женщиной, чей мужчина переспал с деревенской девчонкой. Можно быть, к примеру, женщиной — фулани и высмеивать игбо с симпатичным незнакомцем. Она хозяйка своей жизни. Она может стать кем угодно.

Оланна наняла грузовик и отправилась к Оденигбо забирать вещи. Угву ходил за ней по пятам, пока она укладывала книги и указывала шоферу, что брать.

— У Хозяина такой вид, мэм, будто он каждую ночь плачет, — сказал ей по-английски Угву.

— Положи мой блендер в коробку, — велела Оланна; слово «мой» прозвучало странно: блендер всегда был просто блендером, без намека на владельца.

— Да, мэм. — Угву принес из кухни коробку. Держал он ее неуверенно. — Мэм, пожалуйста, простите Хозяина.

Оланна взглянула на Угву. Он знал; он видел, что эта женщина спала в хозяйской постели; он тоже предал ее.

— Отнеси мой блендер в машину. Osiso! [72] Быстро!

— Да, мэм. — Угву повернулся к двери.

— Гости все так же приходят по вечерам? — бросила ему в спину Оланна.

— Без вас уже не то, мэм.

— Но ведь приходят?

— Да.

— И Хозяин играет в теннис, ездит в клуб?

— Да.

— Хорошо.

Ничего хорошего. Оланна мечтала услышать, что прежняя жизнь стала для Оденигбо невыносимой.

Когда он заходил к ней, Оланна старалась не огорчаться при виде его спокойствия. Стояла в дверях, произносила общие фразы. Ее уязвляла его непринужденная говорливость, небрежный тон: «Ты ведь знаешь, я всегда буду любить только тебя, нкем» — словно был уверен, что со временем все станет по-старому. Не нравились ей и ухаживания других мужчин. Их внимание огорчало Оланну, ведь это подразумевало, что между нею и Оденигбо все кончено. Впрочем, предаваться тоске было некогда: она подыскивала новый материал для лекций, читала новые книги, покупала новые пластинки. Стала секретарем благотворительного общества и ездила по деревням, раздавая продукты, а потом писала протоколы заседаний. Она лелеяла циннии в садике перед домом и дружбу с соседкой, чернокожей американкой Эдной Уэйлер. Ей нравился тихий мягкий смех Эдны.

Соседка Оланны преподавала музыку, слушала джазовые пластинки на полной громкости, жарила нежные свиные отбивные и часто говорила о своем женихе, бросившем ее за неделю до свадьбы в Монтгомери, и о своем дяде, которого линчевали, когда она была маленькой. «Знаешь, что меня всегда поражало? — каждый раз спрашивала она Оланну. — Что культурные белые люди надели лучшие платья и шляпы ради такого зрелища — как белый вешает негра».

Эдна, тихонько смеясь, поправляла волосы — она распрямляла их горячими щипцами, и они отливали жирным блеском. Имя Оденигбо в беседах сначала не всплывало. Оланне приятно было общество человека, далекого от прежнего круга друзей. Но однажды Эдна, подпевая песне Билли Холидей, спросила: «За что ты его любишь?»

— Для любви, по-моему, не нужна причина.

— Еще как нужна.

— Ну, тогда сначала приходит любовь, а уж потом можно подумать о причинах. Просто когда я с ним, мне ничего другого не нужно. — Оланна сама поразилась этим словам, но они оказались настолько верны, что глаза обожгли слезы.

— Перестань лгать себе, будто у тебя все хорошо.

— Я не лгу себе, — возразила Оланна.

Жалобный хрипловатый голос Билли Холидей действовал ей на нервы. Оланна не предполагала, что ее видят насквозь, — была уверена, что смех ее звучит искренне и Эдна знать не знает, что она плачет, оставшись одна в квартире.

— Я не знаток мужчин, а тебе хорошо бы с кем-то поговорить. Может, со священником? В награду за все твои благотворительные поездки? — Эдна рассмеялась.

Шли дни. Оланна не раз садилась в машину и отправлялась в церковь Святого Петра, но с полпути поворачивала назад. И вот однажды она понеслась туда во весь дух, проскакивая «лежачих полицейских», не давая себе времени опомниться. Сидя на деревянной скамье в душном кабинете и остановив невидящий взгляд на картотечном ящике с надписью «Миряне», она рассказывала отцу Дамиану об Оденигбо.