Владимир Карпов - Нехитрые праздники

По ночному городу метался пожилой человек. Был он на вокзале, в аэропорту. Долго петлял по карагачевой роще. Кричал, сотрясая тьму жутким своим голосом, звал: «Витя, сын, ответь, если слышишь?..» Присаживался на скамейки, недвижно и сосредоточенно смотрел перед собой, покачивался бездумно из стороны в сторону, стискивал голову руками… Сетку с крышками он где-то оставил. И когда обнаружил, что в руках чего-то не хватает, не сразу сообразил чего. И очень удивился, когда не смог вспомнить, где он забыл сетку, не смог установить, где вообще побывал за ночь. Зато на одной из скамеек он нашел старую форменную фуражку. Он имел странное обыкновение подбирать старые вещи — как-то было жалко, что годная еще вещь пропадает. Отстирывал, перешивал, перелицовывал, если надо, и носил. А к форменной военной одежде старого образца у него до сей поры сохранилась мальчишеская страсть. Примерил фуражку, подошла, нацепил и некоторое время ходил очень довольный, пока не забыл о ее существовании на голове.

Рассвет захватил Алексея Ладова сидящим на широком гладком пне у обочины тротуара, неподалеку от ветвистого карагача. Его обычно гладко выбритые щеки покрылись за сутки густой черной с проседью щетиной.

Дворники метлами зашаркали по асфальту, заспешил с повозками, с лукошками, мешками базарный люд…

А пожилой, заросший щетиной человек все сидел на пне. Солнце пригревало. Он снял теплую фуражку, положил перед собой. Из людской спешащей череды тут же отделилась перекошенная, сердобольного вида женщина, подошла к небритому, разбитому какому-то, растерзанному, хотя и здоровому с виду, старику, бросила в картуз перед ним денежку. За ней еще свернул человек, кинул монетку. Алексей хотел было крикнуть, остановить, задать трепку, но не открыл рта. Посмотрел на медяки, медленно, осторожно, боязливо как-то перевернул фуражку. Посидел, схватил, нацепил на голову. Опять снял, помял в руках, поглядел по сторонам, поискал, куда бы ее отшвырнуть… Тротуар уже заполнился людьми, неслись, сновали вовсю по дороге машины… И сквозь мельтешащую толпу, сквозь поток машин человек на пне, с зажатой в руках поношенной форменной фуражкой увидел, физически почувствовал взгляд двух припухших, пожелтевших от бессонной ночи глаз. Изможденный взгляд родных, сыновьих глаз…

Солнце светило такое… Смотреть нельзя — слезы! Обычное, впрочем, южное утреннее солнце. Бойко сновала, жила, словно муравейник, людная улица. Радио на столбе передавало последние известия, которые сулили миру мало хорошего. А под карагачом с растопыренными ветвями стояла старуха в цветастом переднике, по-сибирски тяжелоскулая и по-азиатски загорелая. Протягивала она пучки налитой от спелости редиски и то и дело косилась на странного мужика, который занял пень ее законный и теперь напружинился и уставился куда-то через дорогу, на другую сторону улицы, где маячила устало склоненная набок длинненькая фигурка патлатого паренька.

Двое напротив, небритый, расхристанный мужик и неухоженный, измочаленный какой-то парень, оба плечистые, лобастые, отец и сын, напряженно, неподвижно вглядывались друг в друга. Одиночество — в одиночество, надежда — в надежду…

Он бил ее смертным боем: безжалостно, остервенело, наворачивал со всего маху справа налево, словно желал изуродовать, растерзать, уничтожить. Она, с видом независимым и правым, выкрикивала, бесстыдно бросала ему в лицо сквозь сатанинскую усмешку: да, да, было, и тогда, и тогда, и даже тогда!.. В бессилии, в плаче и стоне души своей, вымещая всю пожизненную обиду, он бросился со страшным, надрывным, последним ударом… И проснулся — как бы вырвался из чумного сна. Обнаружил себя лежащим на верхней боковой полке плацкартного вагона.

Тотчас почудилось, будто и в вагоне происходит что-то ненормальное, жутковатое. Парни какие-то стремительно прошагали вдоль прохода, каждый задел плечом сбившийся под ним матрас — Михаил приподнялся на месте и подтянул его. Люди, похоже, проснулись уже давно, чинно сидели внизу, готовые к выходу, хотя до прибытия поезда — он торопливо глянул на часы — оставалось еще два с половиной часа. Из соседнего купе, со стороны головы, доносился очень резвый молодой голос.

— Очень простая игра, ребята… — кто-то кого-то с утра пораньше учил играть в карты. Есть такие: везде им легко, везде они свои. Уверены по простодушию, будто все, что знают и умеют, интересно каждому. И этот, видно, из таких: только появился в вагоне — иначе его бы с вечера слышно было — сбил компашку, учит какой-то редкой игре, бодро, радостно: самому хорошо и люди время коротают. Заводила.

Михаил поуспокоился — ничего на самом деле особенного не происходило — так, со сна показалось. Все тело поламывало, словно его напинали изнутри, мышцы были напряжены, конвульсивно сжаты, до усталости. Он вытянулся свободнее, насколько позволяла длина полки меж перегородками, закрыл в расслабленности глаза.

Сон этот — как бьет Лариску — преследовал его давно. Три года назад развелись, а все снится, хоть расколи ее, головушку. Первое время так чуть ли не каждую ночь колотил свою бывшую суженую — проснется, темень, рядом Татьяна лежит, законная теперь жена, а он вылупит глаза, словно пытаясь заглянуть за увиденное, за кадр, понять — было или наговаривает на себя в его сне Лариска?! В жизни-то такого не было — ни она ему ничего подобного не выкрикивала, ни он… Нет, случалось, не сдерживался, пускал руки в ход, но не так, не во всю силу, а для острастки только, чтоб прекратить балаган. У нее же характер-то — пока не допросится, не успокоится! Мозг его чего-то самопроизвольно скомбинировал и… выдает образ. В конце концов Михаил даже до теории додумался, что в те ночи, когда он бьет во сне Лариску, она бывает с мужиком. С новым. Сейчас вроде почти перестал видеть этот сон (что, конечно, не означает, будто у нее мужиков не стало…). Отлегло немного от сердца, оклемался: говорят, бьешь во сне — душа твоя бьется. Но вот побывал на родине, где на сто рядов пришлось объяснять: почему развелся, оставил сына Степку, мальчугана такого славного… Завел другую семью, да еще с ребенком взял, хотя с новой женой успели уже и совместного ребенка нажить… Это же все люди, как тетка Поля выразилась, не чужие, родненькие, не шибко ли путано?.. А как объяснишь? Отмалчивался, отделывался отговорками, шуточками… И так все выходило в глазах у родни, что затаскался Мишка, пьет, видать. Выпить-то на родине пришлось, действительно, много: встречи каждый день, тут по маленькой, здесь чуть-чуть, а оно еще по чуть-чуть да по маленькой как-то не получается… Теперь чувство: будто в какой-то бетономешалке покрутили… Из родни же кто-то шуткой как бы, а едко поддел: Лариска, мол, баба с головой, выгнала, поди, его, непутевого, а вдовушка, известно, любому рада… Лариска родне нравилась. Разворотливая, обходительная. Компанейская, как это говорят. Вот наподобие этого, в соседнем купе.