Владимир Карпов - Нехитрые праздники

И не то от тоски, не то от жажды веры в план свой, от тепла к сыну, держась за решетку, Михаил и в самом деле тонко так, сжав зубы, заскулил. Подвыл Джули. И отпрянул. Господи, с ума ведь так можно сойти. Так, поди, и сходят! А как еще? Никто же специально не свихивается. Не думают, не гадают, а найдет такое — и все… Нервы-то не вымотаны даже, а, кажется, перекрутили их, положили на чурку да потюкали топориком…

— Ты что? — приподнялся на кровати Дед. — Не спится? Мне тоже эта псина не дает, чтоб ее… Пошли покурим.

— …Брось ты. Дело житейское, — говорил Дед в курилке. — Чего зря себя мучить? Все притерпится. Я перевидел ох сколько в жизни. Знаешь, в чем главная сила? В терпении. — Дед был перекореженный, сморщенный, как изношенный сапог, но в глазах живая, колкая острота. — Да и печалиться, прямо скажу тебе, не с чего. Будешь правильно лечиться — вылечишься. Выпивать долгое время нельзя, так лучше — не запьешь. Сынишка пропал — беда, сказать. Найдется. Куда он денется. Сект этих разных, которые детей воруют, нынче нету. У меня вон худо: ни детей, ни жены. Как по молодости залетел, оттянул пятнадчик, так и… Эх, отвяжись — худая жись, привяжись — хорошая! Давай лучше тихонько споем. Знаешь эту… «И зарезал сам себя… Веселый-д разговор!..» А? Вся расейская душа тут. Зарезали себя — веселый разговор!.. Хе! Так и живем. Души, понимаешь, через край… А ты голову себе и людям не морочь: детки есть, квартира есть, работа путняя… Отваляешься тут два-три месяца, смотри-ка, семьсот — тыща по бюллетеню! Государство о вас, подлецах, заботится. А с деньгами тебя любого баба примет!.. Давай: «Как задумал парень жениться…» Не знаешь, мычи, подтягивай…

С утром к Михаилу пришло хмурое ощущение покоя. Покоя и страдальческой трезвости. Никого не винил. Ни на кого не было зла. И малой обиды не находил в сердце своем на Ларису. Как в тот миг, после греха, который привел его сюда, на больничную постель, — видел всю ее нескладную человеческую и бабью участь. Виноват лишь он — перед ней, перед Татьяной, перед другими, перед собой. Мог, должен был поступать иначе, быть иным.

Была своя правда в том простоватого вида мужике, который взял за шкирку свою жену, ресторанную эмансипированную даму, ошалевшую от бесчисленных пьяных поклонников, да и увез в деревню, к землице поближе. Навесил на нее хозяйство, повязал заботами домашними. Близ коровушки, гусей да поросят, когда дергаться и сходить с ума не перед кем, дурь-то из бабы и вышла. И сердце отмякло…

Не выход это по-прежнему для Михаила. Странно и думать. Но правда за мужиком тем своя стоит. Строить семью надо, заботиться вовремя, вязать узелки. Быть терпимым. Иначе за одним разрывом следуют бесконечные прорывы в этой житейской цепи. Распад.

Михаил поднялся, первым делом направился в пункт милиции, звонить.

— А, Луд, — заговорил навстречу сержант, — звонил друг твой, сына твоего нашли, аж в Куйбышеве с поезда сняли. Мать за ним вылетела…

Татьяна собралась навестить мужа лишь через месяц, как положили его в больницу. Накупила много продуктов, курицу отварила, разложила все аккуратно по целлофановым мешочкам, упаковала в сетку. Сунула и записку: «Спасибо за то, что ты для нас сделал. Хотя ничего не обнаружили, но нас с Настенькой все равно колют». Это было первое послание мужу на звонки его и письма.

Нечего было ответить. Просто нечего. Уныние. Ей двадцать семь, говорят, весьма не дурна собой, моложава, до сих пор пристают юнцы, принимая ее, мать двоих детей, за девушку. Оглянуться назад — руками развести — что за жизнь?.. Выскочила замуж первый раз, не было и девятнадцати, родила. Муж, что называется, носил на руках, но оставался — как поняла с годами — добрым веселым дядей для нее. Мелькнули три беспечные года, а дальше словно заело. Была бы хоть беда — бедой, как у людей, а то ведь сдвиг какой-то. Погиб первый муж: поплакать даже, помянуть чисто, без лишней мысли нельзя! Выбила его загульная смерть из себя Татьяну. Верила же, не думала никак, что он, такой ласковый, влюбленный, на машине своей, с девочками… Ненавистны стали мужики! Потянулись одинокие деньки, вечера вдвоем с дочерью… Встретился Миша, пошла жизнь вроде, не хуже других. Новая беда — и опять не рассказать, не поделиться. Не знаешь куда глаза от людей прятать. А дальше как?..

Двое детей — не шутка. Михаил, он неплохой. Неспокойный, правда, издерганный. Все бы ему куда-то бежать, к кому-то. От нее, Татьяны, все чего-то надо. Того, пожалуй, что от первой жены в избытке получал, от чего и сбежал… Эта, его шальная, про сына, Степку, узнать, когда тот потерялся и Михаил не показывался — приходила. Довертелась. Ребенок не вынес! Пришла. Думала, может, отец сына уже и нашел, да не пускает. И услыхала новость. Угораздило же сболтнуть — она-то, Татьяна, по простоте, по бесхитростности. А та и оскалилась: «А ты что думала, я тебе добро отдала! Обрадовалась! Хотела на моем несчастье — счастье себе построить? Живи теперь… А, вы же, наверное, оба?… Вот и живите!» — так слова ее и пригвоздили. Стояла перед ней, как школьница. Правда, как с такой Миша жил? Видеться с мужем, говорить охота пропала напрочь. Замкнутый круг. Не выбраться! За что? Перед богом поклясться может, никому она за жизнь и слова худого не сказала.

Татьяна передала милиционеру на проходной авоську. Свидания, оказалось, запрещены. Милиционер посоветовал крикнуть перед окнами — мужа подзовут. Отойти на пригорок, чтоб видна была из-за забора, и… Татьяна отродясь, наверное, громко не кричала.

Но только встала перед окнами, высунулись сквозь решетки с десяток лиц, стали спрашивать.

Михаила она в первый миг не узнала. Вернее, узнала, но так, будто не он это, а кто-то похожий. Глаза ввалились, скулы выпирают. Зеленая застиранная пижама на голом теле. Да за решеткой!.. Улыбается, кивает, заговорить не в силах. И у нее губы повело, дрогнули… Не то его, не то себя жалко. Обоих! Бедолаги, кутята беспомощные.

— Ну, как ты? — спрашивает он.

— Ничего, перебиваюсь.

— Дети как?

— Бегают. Чего им?.. Ждут отца.

— Месяц еще продержат…

Помолчали, покивали. И сказать-то, получается, друг другу нечего. А что и говорить?

— А ты как?

— Нормально. Народ у нас хороший.

— Похудел…

— Ничего. Были бы кости…

— Я тебе там принесла…

— Не надо ничего… Спасибо.

Поговорили.

Постояла, махнула прощально, пошла.

А он смотрит в спину, смотрит. Уже без улыбки, грустно смотрит. Кажется, видит все, что внутри там у нее. Вовсе не потому молчала в телефон, что отвергала, как предполагал он. А просто боялась. Это уже после, когда выяснилось, здорова, волнение улеглось, появилась неприязнь к мужу. А вначале был один панический страх. Нелепо: два года жила совершенно одна, никого близко к себе не подпускала, а вышла замуж — и случилось…