Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

Заметив, что я продолжаю молчать, Бартелеми иронически улыбается.

— Не стесняйся, Кревкёр, говори, что думаешь.

Ему кажется, что мне не вполне ясен его замысел и оттого я молчу. Он понимает, что меня надо ободрить, но ободрения принимают у него форму объяснений. У него дидактический склад ума.

— Ты одновременно ведущий и актер. Начинаешь с небольшого введения. Очень простого: мы хотим предоставить животному хоть однажды равные шансы. Чтобы игра была честной. В этом для нас вся суть: чтобы игра была честной. Кому-то, наверно, покажется, что это в духе Симоны Вейль — ну, ты знаешь, эта женщина-философ, которая умерла в лагере в сорок третьем году, одержимая идеей справедливости. Но тут — внимание! — главное — не удариться в возвышенные чувства, вроде милосердия, жалости, любви и тому подобного. Пусть это существует в подтексте, пожалуйста, но само зрелище должно быть достаточно жестоким. И чтоб ни в коем случае не возникало ассоциаций с Франциском Ассизским. А в остальном даю тебе полную свободу. На мой взгляд, кончаться все должно гибелью быка. Я допускаю возможность гибели человека, но, по-моему, погибнуть должен бык.

Я по-прежнему не отвечаю. Только киваю в знак одобрения. Возражать не в моей натуре, но в данном случае я действительно согласен с Бартелеми. Я ведь предчувствовал смерть быка, пережил ее в своем сне, но душа моя не может с этим примириться. Я вспоминаю глаза быка на фотографии и вижу глаза своей матери.

— Послушай, Жоарис…

Мне стоит немалых усилий заговорить. Но Бартелеми тут же меня перебивает:

— Имей в виду, Франсуа, ты единственный актер французского театра, который способен сыграть эту роль.

Никогда прежде Жоарис не называл меня по имени, и это обезоруживает меня окончательно. Он протягивает мне руку.

— До завтра, Кревкёр. Не беспокойся, все будет в порядке.

Я думал, что сейчас вечер, но, оказывается, сияет солнце. Мне мучительно не по себе от яркого света и уличной суматохи — я все еще там, в полумраке пустого театра. Как всегда, моя мысль не поспевает за ходом жизни.

Такси не видно. Передо мной только надземная станция метро, но она кажется мне чересчур открытой, и я сворачиваю за Северный вокзал, знакомый и привычный для меня, как родной дом. Здесь я высадился впервые около четверти века назад, после четырех часов езды по железной дороге, отделявшей меня от вокзала Гийемин.

Я спускаюсь в метро под зданием вокзала, чтобы наконец очутиться под крышей. Выхожу на ближайший перрон, не выбирая линии. Направление — Порт д’Орлеан. Сразу подходит поезд, словно повелевая мне ехать. Я вхожу в полупустой вагон. На станции Шатле входит группа туристов, человек пять или шесть. Рядом со мной с рассеянным видом садится девушка. Она такая длинноногая, что, садясь, задевает меня коленями. Она виновато улыбается и с легким акцентом просит извинения. Я отвечаю, что все в порядке. С минуту она разглядывает других пассажиров, и вдруг ее взгляд обращается на меня. Я тут же понимаю, что она меня узнала. Мы подъезжаем к станции Сен-Мишель. Я не знаю, как вести себя в этой ситуации, столь для меня непривычной. Дверь открывается, я встаю и бросаюсь к выходу, кивнув на прощание девушке, провожающей меня восхищенной улыбкой.

С минуту я стою неподвижно и невидящим взором смотрю на женщину на рекламном плакате, которая ест спагетти. Мне самому непонятно, рад ли я, что меня наконец узнали, или подавлен тем, что раскрыто мое инкогнито. Впрочем, я слишком быстро сбежал и теперь не уверен, узнала ли меня эта молодая англичанка на самом деле. Может быть, она просто искала приключений? Я внушаю доверие, произвожу впечатление жителя солидных кварталов, не богача, но и не оборванца. Меня обычно принимают за учителя, а отца в свое время принимали за актера — рассеянные голубые глаза с поволокой делали его похожим на Андре Брюле. Брюле часто приезжал в «Жимназ» со своей женой Мадлен Лели, они играли пьесы Бернштейна, Франсуа де Куреля, Порто-Риша. Их репертуар казался старомодным уже тогда, но в нем была своя прелесть: благородные характеры, любовные интриги — нечто вреднее между Корнелем и Фейдо.

Можно пересесть в другой поезд метро, но на улице мне будет спокойнее. Я пойду быстрым шагом, чтобы никто не успевал как следует разглядеть мое лицо.

Солнце слепит по-прежнему. Вместо того чтобы перейти через мост Сен-Мишель и вернуться на улицу Булуа, я углубляюсь в узкие переулки, где нет движения. Я очень хорошо знаю, куда иду: я иду на свидание с Глендой Джексон.

Телеграмма от тестя, принесенная мадам Кинтен, лежит на столе в моей комнате. Час ночи. В навалившейся на дом тишине взрывается короткая фраза всего в два слова: «Приезжайте немедленно». Дальше следует подпись: «Тед Ларсан» — и адрес: Реймс, Отель «Пинтад».

Моя машина в ремонте, но я видел возле дома автомобиль Жюльена. Когда дело касается Сесиль (а ради кого еще тесть стал бы меня вызывать?), я мгновенно обретаю силы и трезвый взгляд на мир. Я решительно стучу к Жюльену. Он не отзывается, однако за дверью слышатся шорохи, скрип кровати, перешептывание. Поскольку открывать мне не хотят, я громко и ясно объясняю из коридора, чт о мне нужно. Жюльен должен сейчас же отвезти меня в Реймс. Я прошу его даму извинить меня, но речь идет о жизни моей жены.

Жюльен бормочет в ответ что-то невнятное, но его быстро, перебивает высокий повелительный женский голос:

— Нужно ехать, Жу, и немедленно.

— Сейчас иду, — кричит мне Жюльен.

Я спускаюсь и жду его в столовой. Сесиль не желала иметь в доме гостиную и вообще ничего, что могло бы позволить человеку расслабиться. Эта столовая так похожа своей изящной строгостью на нее самое, что у меня сжимается сердце.

Надо воздать должное Жюльену — он собрался за десять минут. С ним вместе выходит молодая женщина с очаровательными голубыми глазами и восточным типом лица. Я столько раз видел фотографии Памелы, что мне трудно не узнать ее. Однако Жюльен почему-то представляет ее как свою приятельницу по имени Виктория Май. Мне кажется странным это сочетание, которое напоминает одновременно о войне и о весне, но я слишком встревожен, чтобы об этом задумываться.

— Виктория поедет с нами, — заявляет Жюльен.

Мадемуазель Май хмурит тонкие брови.

— Ни за что! — заявляет она.

— Но ведь ты только что обещала мне…

— Да, обещала, потому что тебя невозможно было иначе поднять с постели. Пришлось пойти на крайние средства ради благого дела…

Тут она бросает на меня умопомрачительно нежный взгляд, который перехватывает Жюльен.

— Ладно, — быстро соглашается он. — Ты извини меня, я действительно веду себя как зануда. Конечно, не езди, если не хочешь.