Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

Мари-Луиза Омон неразрывно сплетает жанры семейного и философского романа и насыщает повествование, выдержанное в лучших реалистических традициях, глубоким обобщающим смыслом. Созданные ею картины жизни семьи Кревкёр привлекают тонкой наблюдательностью и мягким юмором, но мысль писательницы неизменно возвращается к главному для нее вопросу: что такое человек, что в человеке делает его самим собой?

Совсем маленьким мальчиком Франсуа, наблюдая размолвки между родителями и не понимая, что происходит, был очень встревожен словами матери: «Вряд ли он придет в себя до конца войны». Но что же такое — быть самим собой? Постепенно Франсуа начинает задумываться и о собственной «подлинности», о том, что составляет его собственное «я». Конечно, в столь определенно сформулированном виде эти проблемы возникают в сознании уже взрослого героя, но они тревожат его с самого детства. Почему в школе он чувствует себя хорошо только на уроках французской литературы, когда надо читать наизусть отрывки из классиков? Потому что он убегает от себя, от окружающего, которое ему трудно понять, потому что в облике литературных героев он, по его признанию, чувствует себя лучше, чем в собственном. Именно в ранние школьные годы проявляется эта странная особенность самоощущения рассказчика, которая потом будет выражена им в формуле, заимствованной у Рембо: «Я — это другой».

Подобное самоощущение ведет героя в театр, который представляется ему царством гармонии и порядка, ибо там все предопределено и заранее известно, ибо гам он может укрыться от сложных проблем жизни. На сцене, перевоплощаясь в своих персонажей, Франсуа живет, чувствует и думает за них. За них, но вместо себя. Его душа напоминает пустой сосуд, который каждый вечер наполняется заново. Он чувствует себя уверенным только тогда, когда приходит в свою артистическую уборную, одевается, гримируется — и таким образом обретает себя. «Костюм, грим, переодевание, перевоплощение… Все то, что дает мне жизнь, все то, что меня сотворяет. Революция в драматическом искусстве, — признается он, — повергает меня в ужас. Когда театр призывают „разведывать новые пути“ или „выйти из застоя“ — это идет приступ на мой последний оплот».

И приступ осуществляется. Предложение Бартелеми Жоариса сыграть в необычном спектакле, где нет текста, декораций, занавеса, костюма, где нет замкнутости и неприкосновенности сценического пространства и упорядоченности действия, — это посягательство на тот способ существования, который рассказчик придумал для себя. Ведь в театре Франсуа Кревкёр прячется от подлинной жизни, так же как его бабушка Клеманс, не желавшая верить в гибель мужа и укрывшаяся от этой страшной вести в свои фантазии, или как мать Франсуа, пытавшаяся заслониться от семейной драмы нескончаемыми заботами о пропитании или устройством «комнаты для американца». Эта черта — нечто вроде семейной болезни, поэтому-то, пытаясь понять ее, Франсуа и обращается к своим истокам. Но у него она выражена в гипертрофированном виде и облекается в почти неправдоподобную способность к перевоплощению.

Я бы сказала, что стремление уйти от противоречий реальной жизни в вымышленный мир — не только семейная черта Франсуа Кревкёра, но черта, роднящая почти все образы, созданные Омон. Однако если романистка прощает эту слабость персонажам второстепенным, говоря о ней с грустной иронией, героям своих книг она ее не прощает и ставит их в ситуации, вынуждающие изменять свою жизненную позицию.

Спектакль, задуманный Жоарисом, не следует воспринимать как хеппенинг. Скорее, это спектакль-метафора, в котором физическое обнажение актера должно олицетворять обнажение, выявление его нравственной сущности.

Именно поэтому так напуган Франсуа, именно поэтому мысль о предстоящем спектакле становится для него навязчивой идеей, преследуя его днем и ночью. Дело не только в том, что ему придется отказаться от тех принципов актерского исполнительства, которые ему преподал его первый учитель Дель Мармоль и которые признаны в классическом, традиционном театре «Комеди Франсез», — в новый театр, театр, созданный Брехтом и Питером Бруком, актер должен нести свое «я», свою личность, свою четкую жизненную позицию. А для этого, очевидно, надо перестать быть существом нейтрально-безразличным, впитывающим в себя, подобно губке, все без разбору.

Так идейный смысл романа выходит за рамки личной трагедии Франсуа, не ограничивается он и столкновением двух концепций театра: традиционной, ставящей между залом и сценой невидимый, но обязательный барьер, и брехтовской, рассчитанной на активное взаимодействие актера и зрителя, — как это утверждала французская критика. Замысел Омон шире. Ее интересует постижение человеческой личности, ее привлекает диалектика сути и видимости, содержание личности и скрывающие это содержание маски. Причем эта проблема — подобно лейтмотиву большого музыкального произведения — находит разрешение в разных тональностях. Писательница обращается к ней, говоря о судьбе главных героев, — и тогда она звучит трагически, затем возвращается к ней в связи с некоторыми второстепенными персонажами — и тогда она приобретает черты бурлеска.

Личность Франсуа начинает формироваться, когда действительность властно вторгается в его пассивное существование. Трагически-нелепо погибает его жена. Смерть, которую он столько раз изображал на сцене и в кино, приводя в восхищение и трепет зрителей, перестает быть игрой. Этот эпизод подводит черту под определенным периодом жизни Франсуа. Он покидает театр, Париж, возвращается в отцовский дом в родном Льеже, где ему все предстоит начинать сначала.

Это же противопоставление видимости и сущности обыгрывается и в образах родителей Сесиль. Всю жизнь распевавшие одни и те же пошлые куплеты, они живут только в своих опереточных ролях и давно забыли о том, каковы их подлинные лица. Однако попытка Сесиль отобрать у матери ее маску привела, как уже говорилось, к трагическому концу, потому что для госпожи Ларсан жизнь без маски равносильна смерти. А вот для Жюльена Кастеллани, незадачливого киноактера, озвучивающего американские кинобоевики, трагедия состоит в том, что его ценят и любят только за его маску, и он в истерике кричит: «Я хочу, чтобы любили меня, меня самого, независимо от того, в чью шкуру я влезаю!»

Как видим, Мари-Луиза Омон варьирует одну и ту же тему, рассматривая ее с разных сторон.

Писательница не дает никаких рецептов и рекомендаций. Между собой и читателями она как бы ставит своих героев. А их судьба, и прежде всего судьба Франсуа Кревкёра, убеждает в том, что собственную личность можно сформировать и сохранить, бесстрашно открыв себя жизни, не опасаясь ни горестей, ни испытаний и не пытаясь отгородиться от них, уходя в искусственно созданный, замкнутый мир.