Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

С закрытыми глазами я наконец обретаю свободу в пространстве своего «я», в пространстве огромном, с размытыми и неясными границами. Пока я нахожусь в этом элизиуме, меня посещает следующая мысль: есть только три вида свободы: свобода страуса, прячущего голову в песок, свобода сектанта, отказывающегося от службы в армии, и свобода быка, не принимающего бой. Все трое не признают правил игры, все трое достойны презрения. Я просыпаюсь, ощутив на себе всю силу этого презрения. Снова заснуть мне уже не удается.

В восемь я стучусь к Жюльену. Он крепко спал и начинает ругаться, узнав, что так рано. Я восхищаюсь его голосом, таким сильным и полнозвучным даже со сна.

Я звоню мадам Кинтен, но там никто не отвечает. Мне представляется наш дом на улице Булуа, маленькая застекленная дверь, ведущая в сад; окно моей спальни (в прошлом нашей спальни), из которого виден флигель, куда теперь заточила себя моя жена. И снова мной овладевает тревога о доме, о людях, оставленных без присмотра.

Целый час я провожу между телефоном и номером Жюльена (хоть мне и не терпится прогуляться по Коньяку, где я надеюсь отыскать забытые образы моего детства).

Мадам Кинтен по-прежнему молчит, и я звоню отцу. Может быть, сегодня он будет поприветливей. Он дома. «Юная приятельница», конечно, уже ушла. Видимо, Анри Кревкёр неплохо провел с ней время: он очень мил со мной.

— Рад слышать тебя, сынок!

— Знаешь, откуда я звоню тебе, папа? Из Коньяка!

Коньяк как будто ничего не напоминает моему отцу. И мне так и не удается пробудить в его душе воспоминания. Он не откликается даже на Дездемону. Я подробно описываю ему нашу собачонку: белая с черным пятном на глазу, еще с одним на спине, шерсть длинная и шелковистая, ростом со стрекозу, то и дело подает лапку, когда ее об этом и не просят, легкая, как птичка.

— Да ведь она всю войну была с нами, папа. При звуках сирены первой бросалась в подвал. А как только вы с мамой садились на «visavischen», прыгала к вам на колени.

— Садились на… что?..

— Ну как же, папа, такой маленький плетеный диванчик, где вы с мамой…

Я все время твержу: «мама… ну как же, ведь мама…» Еще немного, и я начну описывать ему маму, совсем как Дездемону. Спохватившись, я умолкаю. Но моего отца смутить не так-то просто.

— Знаешь, сынок, в моем возрасте прошлое становится таким далеким…

Я, видимо, порядком утомил его, конечно, у него есть дела поважнее, чем выслушивать мою болтовню. «Мне бы так хотелось, — мечтала мама, — чтобы он почаще вспоминал обо мне». Но этому желанию так и не суждено было сбыться.

Жюльен уже не спит. Я немножко злился на него за вчерашнее, но я вижу, что он опять плакал, и злость моя сразу проходит; правда, пропадает и желание поделиться с ним впечатлениями о моем первом путешествии в Коньяк и о разговоре с отцом. Пусть он упивается своими слезами, пусть корчится в хитоне, пропитанном кровью Несса, — ныне этот мстительный кентавр зовется Джеймсом Дэвидсоном и носит личину Стенли Донавана — было бы бесчеловечно лишать его этого удовольствия.

— Увеселительная прогулка вчетвером — вот что такое моя жизнь, Франсуа! Подумать только, и я еще хвастался тебе вчера моими успехами! Находят же такие минуты затмения!..

Он стонет.

— Хоть бы мне совсем лишиться голоса, Франсуа, может, тогда меня будут любить ради меня самого. А пока мы живем вчетвером, — он считает по пальцам, — Жюльен, Джеймс, Стенли и Памела.

Переезд через Луару добивает Жюльена.

— Сил моих нет, — ноет он, — Луара — это ведь последний рубеж…

Он не заканчивает свою мысль, но я понимаю, сколько горечи он в нее вкладывает.

Темнеет, когда мы подъезжаем к Брюнуа.

— Для меня закат — сущий ад! — восклицает Жюльен.

Это настолько соответствует моим собственным ощущениям, что мне даже приятно.

У Жюльена свой дом в пригороде Брюнуа — новенький изящный особнячок. Сейчас он весь погружен в темноту.

— Ее нет дома… что это значит?.. Господи, почему я так редко звонил, ведь ей так нужен мой голос…

Теперь он — сама нежность. Забыты и «увеселительная прогулка», и «хитон Несса», и Дэвидсон, и Донаван.

— Понимаешь, Франсуа, ей нужен мой голос. Ну что в том плохого? Ей нужен мой голос, а я скупился как дурак. Я должен был звонить ей чаще. Мой голос повелевал, он брал верх, да, да, брал верх над Джимом и Стенли, над Дэвидсоном и Донаваном.

— Подожди, Жюльен, да, может, она просто пошла прогуляться.

— Не оставляй меня, Франсуа, я и подумать боюсь, что меня здесь ждет…

Следом за ним я вхожу в дом; квартира в образцовом порядке, но впечатление производит странное: маленький коридорчик, маленькая циновка у входа, маленькая гостиная в «испанском стиле»: календарь с синьоритами, абажур с синьоритами, куклы-синьориты. Перед каждым креслом — круглый войлочный коврик, похожий на перочистку, они были в ходу в прежние времена. Квартира эта наводит меня на размышления: как сочетается в одном лице актриса и безупречная хозяйка. Все прибрано, все на своем месте — ни одной книги не валяется, ни одной газеты. Комната производит впечатление полупустой. И хотя испанский стиль выдержан довольно последовательно, в этой последовательности скорее чувствуется не увлеченное пристрастие, а усталость и безразличие: что испанский, что японский — не все ли равно.

Жюльен, как пес, отставший от хозяина, мечется по комнате в поисках следов Памелы, потом выскакивает из гостиной — он должен обследовать весь дом. Я слышу его шаги на втором этаже. Внезапно они стихли, и грянул его зычный голос, который, должно быть, просто великолепен в просторах Скалистых гор, когда раздается из уст Стенли Донавана, то есть Джеймса Дэвидсона. Здесь же, в этом маленьком особнячке, ему негде разгуляться, здесь ему слишком тесно: сейчас он все тут разнесет в пух и прах, рухнут стены, посыплются стекла… Я должен остановить Жюльена, но громовые раскаты уже сотрясают лестницу. Дверь распахивается, на пороге — Жюльен с клочком бумаги в руках. Он протягивает его мне, не умолкая ни на минуту.

«Дорогой мой Жюльен, — пишет Памела, —я соскучилась решила сходить в кино на недублированную „Забавную историю“ с Джеймсом Дэвидсоном была разочарована его голос отвратителен Донаван стал мне противен и потому когда я в прошлое воскресенье смотрела новую серию твой голос уже не произвел на меня никакого впечатления не волнуйся я решила пожить у мамы а потом видно будет целую тебя я оставила тебе поесть в холодильнике. Пам».

— Ни единой запятой! — Жюльен рыдает, словно отсутствие пунктуации среди всего, что совершила Памела, самое тяжкое оскорбление.

— А обычно она ставит запятые? — Это все, что мне пришло в голову спросить у него.