Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

И она произнесла весьма туманную фразу:

— И потом, больше нет мадам ван дер Гюхт…

С тех пор все свободное время она посвящала коллекционированию рецептов и «комнату американца» забросила окончательно.

«Дорогой мой Франсуа, — пишет мне Сесиль, —мой долг написать тебе это письмо. В моей жизни, очевидно, произойдут большие перемены, и вряд ли я скоро вернусь домой. Мои родители с трудом выдержали те несколько дней, что нам пришлось провести в Египте: жара да еще этот культ мертвых окончательно доконали их. Ничего не скажешь, он действительно плохо сочетается с „Нанеттой“.

Я не писала тебе раньше, что наша поездка может затянуться, тогда я еще ничего толком не знала. Некий мсье Дуз, не слишком удачливый прожектер, да к тому же без средств, но зато человек вполне порядочный, предложил родителям турне по югу Франции. Мсье Дуз договорился с местными властями об организации совместных профессионально-любительских концертов — в тех краях до сих пор не угас интерес к классической оперетте, и энтузиасты с хорошими голосами и определенной музыкальной подготовкой вполне способны принять участие в спектакле. Поначалу родители скептически отнеслись к этой идее, мне же она как раз понравилась. По вот теперь она воплотилась в жизнь, и по возвращении из Египта мы с несколькими спектаклями отправились в турне. Увы, на одном из концертов в Фуа маме стало дурно прямо на сцене. Для мсье Дуза это была настоящая катастрофа, и я предложила — заменить маму. Думаю, нет надобности объяснять тебе, что в роли Нанетты я могу выступать без всякой подготовки. По-моему, я довольно удачно справилась с ней. Конечно, голос у меня уже не тот, но партия Нанетты мне вполне по силам. Думаю, Ирине будет приятно узнать об этом. Не забудь сказать ей при встрече. Она ведь заходит справляться обо мне?

И все-таки мне не очень удобно распевать любовные дуэты с собственным отцом, хоть наша оперетта и образец целомудрия. Что же касается папы, то его, по-видимому, смутила бы любая партнерша, кроме мамы. Бедный Тед… Он и раньше-то был певцом не бог весть каким, а с возрастом стал просто никудышным. И знаешь, что любопытно: с тех пор как мама перестала выступать, отец прямо-таки трясется над ней, словно наконец-то полюбил и в жизни ту, которую любил только на сцене. Мама же так вошла в свою новую роль, что каждый день устраивает мне сцены ревности. Боюсь даже думать, чем все это может кончиться… Наше турне продолжается, впереди еще дюжина южных городков.

Не знаю, сколько протянет папа, мама уже на пределе, — жизнь без Нанетты для нее просто лишена смысла, и всякий раз, когда я выхожу на сцену в ее роли, она переживает муки ада.

Наверно, ты считаешь, что я веду себя непоследовательно. Променять свое уединение на жизнь чуть ли не бродячих актеров, мой строгий шарф на шутовской грим, серьезную музыку на эту жалкую пародию… В борьбе за духовность хороши все подручные средства (подчеркнуто Сесиль). Не моя вина, если в данный момент ими оказались Тед и Глэдис. Целую тебя.

Я не могу представить себе Сесиль в роли Нанетты, это так дико, что все вокруг меня и во мне самом становится вдруг неузнаваемым. Но это еще полбеды, к этому я привыкну. «Боюсь даже думать, чем все это кончится» — вот это действительно кошмар. Сесиль, обычно такая осторожная такая сдержанная, и вдруг написать такое!.. И звучит это не как призыв о помощи, она просто делится со мной своими мыслями.

Первым моим побуждением было сию минуту ехать к ней. И не для того, чтобы прийти ей на помощь. Я знаю, Сесиль прекрасно обойдется без меня, как обходилась до сих пор, но только чтобы из ее собственных уст услышать что-нибудь утешительное: может, мне она выскажет правду другими, не столь страшными словами? Но где искать Сесиль? Из ее письма (штемпель неразборчивый) я знаю лишь, что ее матери стало плохо в Фуа, на какой-то сцене. В общем, этого вполне достаточно, чтобы найти след труппы, но, начав такое расследование, я неминуемо навлеку на себя гнев Сесиль.

И все же я звоню в Фуа, мне отвечают, что к ним уже много лет не приезжала ни одна опереточная труппа и никаких следов «Нанетты» нет ни на одной сцене как частных, так и муниципальных театров. Значит, Сесиль обманула меня. У Глэдис Ларсан не было обморока в Фуа — во всяком случае, не было обморока на сцене. Сесиль не вводили в ее роль на скорую руку — во всяком случае, это случилось не в Фуа. С тех самых пор, как мой отец весьма некстати выставил на стол бутылку старого бордо, а случилось это в декабре сорок четвертого, в нашем подвале, под грохот бомбардировок, я еще не чувствовал себя таким потерянным. Сесиль, которая столь искусно скрывается от меня, настолько потрясает меня, словно я неожиданно узнал, что стал отцом ребенка-урода.

Я знаю, что полегчает мне только вечером на сцене. Опять «Ученые женщины». По странному стечению обстоятельств я играю роль этого несимпатичного мне Клитандра всякий раз, когда в жизни моей случается беда…

Но сейчас, как только я натяну свой бархатный камзол, я забуду свою неприязнь к Клитандру, и Арманде несдобровать. А пока меня здесь нет, я далеко, я возле Сесиль. По той скудной информации, которую я от нее получил (и которая, как мне стало известно, не во всем достоверна), я пытаюсь представить себе ее жизнь. Я вижу, как мадам Ларсан падает на сцене (но на какой сцене?) во время исполнения арии. От ее шаловливых гримасок не остается и следа, выражение лица встревоженное и искреннее. Вижу и мсье Дуза, этого «вполне порядочного человека». Я представляю его себе низеньким и толстым. На нем нескладный шерстяной клетчатый костюм, какой носил Шарль Дефретер. Пиджак он надел кое-как, и левый рукав почти скрывает кисть руки. И наконец я вижу Сесиль. Вместо пучка у нее теперь коротенькие кудряшки Нанетты. Танцует она безукоризненно, но вряд ли кто-то это замечает. Кто тут способен понять, что она гениальная балерина? «Не слишком удачливый, но порядочный» мсье Дуз первым не подозревает, какую балерину он заполучил, тем более что балерина эта делает вид, будто она певица. И наконец я слышу голос моей бедной любимой (никогда я не осмеливался называть ее так), этот измученный, сорванный голос, который она все еще продолжает терзать. Чего же стоило моей непреклонной Сесиль преодолеть эти несчастные «фа-соль-ля-соль-фа», которые до сих пор звучат у меня в ушах! И какая насмешка — эти бесхитростные слова любви, обращенные к презираемому, но любимому, как дитя, отцу.

Мысль о мадам Баченовой тоже не дает мне покоя. Я не представляю, как сообщить ей эту удивительную новость. Воображаю, как она отнесется к столь неожиданному повороту в судьбе своей ученицы — сочтет его за личное оскорбление. Конечно, взвалит всю вину на меня, хотя у кого, как не у нее, рыльце в пушку. Впрочем, она не одинока. Кому бы ни объявлял я плохую новость, все смотрят на меня с подозрением, и я сразу же чувствую себя виноватым.