Георгий Пряхин - Хазарские сны

— Да ошибаешься ты, Серега. Это в тридцать четвертом Мишка Подсвиров к родителям прилетал…

— Чего-чего? — у меня челюсть от удивления отпала.

— Ну да. Он большой военный был. Учения у них на Кавказе проходили. Вот Мишка в перерыве и заявился домой на аэроплане. Сел прямо на улице, на глинобитной дороге перед родительской хатой. Что тут было! Полсела в дурдом направилось: думали не то Бог, не то сам Иосиф Сталин к нам пожаловал.

— Сам за рулем. Один в кабинке, — многозначительно добавил, пока я справлялся с челюстью, Иван Федорович — так многозначительно, что я не сразу и понял, кто же такой самолично за рулем из них троих, почти равноапостольных: Бог, Иосиф Сталин или Михаил Подсвиров?

Да чтоб мы, никольские, в любых чинах кому-либо руля доверили? — ни под каким видом!

Мда-а… Стало быть, Иван Федорович, долгожитель, ветеран и участник, считает, что в тридцать четвертом я уже жил на белом свете, причем непосредственно в Николе? А ведь я, насколько мне известно, только в сорок седьмом и родился — хотя кто из нас, пока еще живых, может со стопроцентной уверенностью подтвердить дату собственного рождения?

А если и Иван Федорович тоже вертанулся на почве сельского воздухоплавания?

Еще один?!

Такой благообразный и положительный с виду (после первой не закусывает)?

В общем, после этого случая я и перестал окончательно спрашивать. Мало ли на что ненароком наткнешься в истории родного села или, что еще опаснее, в собственной? И к каким повальным эпидемиям подтолкнешь положительное народонаселение?

Одно очевидно: село наше, лежащее прямо напротив неба, глаза в глаза, и в самом деле неким чудесным образом связано с авиацией. Когда совсем еще мальчиком, задравши голову, я прослеживал в небесной бездне спорую льдистую иголочку, крошечного серебряного малька, отчаянно боровшегося с незримым течением небес, посылая к земле заунывную, едва различимую песнь вечных тружеников — сверчка и пахаря, — я знал, что летит, пробивается он на Тегеран. Ума не приложу, откуда происходило это знание? Возможно, от нашего школьного физрука Пети Гридина — он был военным летчиком реактивного истребителя-перехватчика, и первый раз мы увидали его в школе в парадной форме, в небеса укутанного: невысокого, коренастого, ладненького, похожего на Гагарина — такие складные, как Петя, наверное, могут летать и совершенно самостоятельно, без мотора, ибо он у них, как известно, свой — в груди (что Петя впоследствии и доказал).

Петю списали по хрущевскому указу, и он пришел на встречу в родную школу, в которой вскоре и очутился учителем физкультуры. Петя, сам разгораясь азартом и печалью, рассказывал о скором — оказалось, без него, — преодолении звукового барьера. Школа ахнула, все девочки ринулись в спортивные секции, и одной из них, моей однокласснице, женатый Петя впоследствии в школьном палисаднике преподал вечерком какой-то уж очень замысловатый, прямо-таки нестеровский урок, после которого вынужден был срочно смыться за пределы села (вернулся в небо?), а девочка, с месяц погоревав, принуждена была бегом-бегом, шестнадцати лет, выскочить замуж, чтоб успеть с законными родами.

Самому себе мне верить, конечно, еще сложнее, чем кому-либо из посторонних (потусторонних?): в детстве меня донимали ангины, разогревая меня, как печку, до сорокоградусной жары, и чего я только не видывал, плавая в бреду, будто в горячем меду! — не все и пересказать-то можно. Но вот воздушный бой, мне кажется, видал все-таки наяву. И тоже над нашим селом. На бешеной скорости, захлебываясь моторами, неслись по касательной над степью два самолета. Один побольше, с длинными прямоугольными крыльями, второй — маленький, юркий, въедливый, как комар. Первый самолет тянул за собою на бечёвках нечто, напоминавшее большой фанерный щит, в сочетании с которым и сам походил на разлатого воздушного змея. Комар же и преследовал не столько его, сколько этот самый щит. Мишень. И долбил по нему скорострельными пулеметными очередями, впиваясь жалом, турелью почти что в саму фанеру и злобно прошивая ее навылет. Так и пронеслась эта воющая, склеенная яростными трассирующими плевками пара куда-то вглубь Ногайской степи надо мною, обмершим, захолонувшим, онемевшим с задранной головой, будто меня моментально контузило этим волшебным мальчишеским видением.

Петька, видимо, в божественном своем сияньи, гипнотически действовал не только на девочек, но и на мальчиков тоже.

А вот что касается Мишки Подсвирова, то с Господом Богом он встретился даже раньше, чем со Сталиным — в 1937-м. Иосиф Виссарионович поспособствовали…

Не сказать, чтобы предки мои бывали в больших контрах с властью, той или иной, но они ей как-то все время мешали. И службу исправно несли, и трудились до кровавого пота, а всё равно как-то мешали. Достроить нечто идеальное, что смутно вызревало — после обеда — во властных тяжёленьких головах и что безусловно призвано было осчастливить весь без исключения подвластный народ, включая и моих незадачливых пращуров, но последние почему-то очевидного будущего счастья своего не воспринимали.

Как-то косо в него входили. Плечи неподходящие, руки как крюки — все время приходится их в чем-то, в каких-то там органах, подрубать, а то и пинка под зад давать, чтоб, значит, в счастливую дырку вместе со всеми пропихнуть.

Взять хотя бы Моршанск.

Про Моршанск мне сказала, рассказывала бабушка Меланья. Тоже неоднократно описанная мною колоритная старуха, родная тетка моей матери по отцовской линии, а моя, стало быть, двоюродная бабка. Вдвоем с мужем своим, высоченным, костлявым, пропахшим соляркою совхозно-колхозным (село побывало и колхозом, и совхозом, но достатка от этого не прибавлялось) трактористом, чьи руки, будучи предварительно, и опять же бабкою Меланьей, словно она и была их единоличной владелицей, распарены и отскоблены в чугуне на печке и выложены затем, в ожидании вечернего борща, на дощатый стол, производили на меня завораживающее впечатление — их как будто бы по ошибке, вместо головы, отрубили у Иоанна Крестителя: настолько черноиконны, древни и самодостаточно одушевленными они были — вместе с ним подняла пятерых детей. Троих сыновей и двух дочерей, одна из которых, Нюся, и стала моей крестной матерью. Болея ангинами, я часто спасался у них, на другом краю села, поскольку матери, работавшей то в поле, то на птичнике, не с кем было оставить меня. Днем мы с бабкою часто оставались дома одни — сыновья ее служили поочередно в армии, дочери, включая мою крестную, рано повыскакивали замуж, — и она между делом любила рассказывать мне об этом волшебном рае по имени Моршанск.

Которого сама никогда не видала.