Георгий Пряхин - Хазарские сны

Сергей потер виски: так что бы это значило, черт возьми?!

Змея, утешают себя оптимисты, иероглиф таланта. А чем, интересно, утешаются пессимисты-фаталисты?

В дверь постучали.

— Войдите!

Ну да, а она обошлась без стука — и первый раз и, особенно, второй. Кокетливая особа.

Вошел все тот же его провожатый, парень лет тридцати: копна черных, выстриженных с висков волос, не разберешь: не то подвиты, цыганскими косичками, по-современному, не то курчавятся от природы; глаза же настолько темны, что в них скорее узришь собственную душу, чем чужую.

— Там ждут, — сказал вполголоса.

— Сейчас.

Сергей еще раз с силой сжал виски и встал:

— Сейчас…

Парень облокотился о притолоку и смотрел на него с явной снисходительностью. Подсчитывает, небось, сколько же можно было успеть выпить по пути из Волгограда сюда? В Тьмутаракань.

Фонари вывели их прямо к навесу. Увитый гирляндами из электрических лампочек, он сиял, как царский чертог, а его отражение в черной невидимой воде выглядело еще роскошнее и все рвалось отчалить от берега и даже рябью, невидимой, а только перемигающейся, перешептывающейся, шло, не в силах расстаться с действительностью, которую само же так восхитительно подправило.

Ну да, как же, ждут-дожидаются — песни из царского чертога неслись самые что ни на есть рабоче-крестьянские:

Понятно. Когда у нас заканчивается не такой уж обширный в силу исторических обстоятельств лично-белогвардейский репертуар, мы переходим на родной, неиссякаемый.

В самом деле, кто же они были и есть, эти чертовы «хлопцы», что как пошли с семнадцатого года, так и идут, прут, перевоплощаясь, через все русские берега и века и всё почему-то целя обмотками ли, сапогами, штиблетами заморскими в первую очередь по моршанским?

Бей своих, чтоб чужие боялись?

Вечер удался. Некоторые из наиболее распевшихся гоношились даже окунуться в ночной Волге и костюмы уже постаскивали, и чубы, у кого они имелись, пятернями матюком, как петушиные гребни, выстроили. Но вице-губернатор, по-прежнему не выпускавший незримые вожжи из крепких, в рыжую, воробьиную крапинку, рук, сказал, дотронувшись каждому до удалого плеча.

— Не стоит. Завтра.

Тихо, но твердо.

Сергей повиновался с неохотой: думал смыть навязчивый морок если не водкой, то хотя бы остывающей к ночи и на ночь глухую все больше похожею волжской водой.

Взял под руку казачка своего, хлопчика разудалого, и похилилися они, восьмерочками сдвоенными, до дома, до хаты.

Ну, если и Щорс вышагивал так же, как они сейчас, долгонько же ему было влачиться до мировой и окончательной…

Задрал голову в небо и обомлел, протрезвел — аж мурашки по шкуре пошли.

Город роился в небе!

Раскинулся из конца в конец: в блеске огней, со светящимися в бархатных садах удивительными плодами, с увитыми бенгальскими огнями висячими мостами и алмазно сверкающими парадным факельным пожаром фасадами восхитительных дворцов.

Неужели вот так и начинается белая горячка?! Достукался? Приставил ладонь ко лбу: ничего, не пылает. Выброшенной далеко вперед правой рукой медленно поймал кончик собственного носа. Левой тоже получилось с первого раза. Рефлексы на месте. Да и все остальное, включая голову, вроде бы тоже. И что там выпито? — при такой-то закуске и соответствующей закваске, закалке — слону дробина.

И все же.

Глянул тайком от спутников вверх и снова прошибло, как утопленника, холодным и крупным потом: сияет!

Вернулось?! Опять? Как много-много лет назад. Навсегда утраченное и благополучно забытое. Заспанное. Опять? Снова — здорово?..

— Здесь их кладбище было. Отсюда начинали свой последний путь, — наклонился к Серегиному уху все тот же провожатый, оказавшийся как-то между ним и другом.

— Как начинали? — не понял Сергей. — Заканчивали, наверное, если кладбище, погост…

— Очень просто, — заглянул парень своими ночными, зеркальными, подбережными глазами прямо в Серегины расширившиеся зрачки. — Здесь, под этим берегом, мы и копали ямы, сюда и опускали, среди нескольких тел, одно. То самое — которому потом плыть и плыть. Кладбище бессмертных.

Ну да, пронеслось в Серегиной взбаламученной голове, как один мой друг говорит: глянь — полное кладбище незаменимых людей…

— А вас действительно долго ждали, — наклонился, как воды испить, в самую уже душу, а не только в глаза и уши.

Сергей вздрогнул: так кто же все-таки ждал? Если ждал.

И кто это «мы»? Копали-пахали…

Из Саркела уже в самый разгар лета каган двигался на северо-восток, объезжая самые опасные границы своего царства. Придворная камарилья глухо роптала: зачем лезет в сопредельные с Русью дебри, где опасность исходит не только от человека, но и в не меньшей степени от несметно расплодившегося зверья? Лучше бы правил на юго-запад, к теплым морям, к Византийскому приграничью, с роскошными виллами окраинных богдыханов, с выложенными глазурованной плиткою купальнями, морская вода в каковых раз в неделю замещалась парным буйволиным молоком, в пенный хмель которого медленно, придерживая на весу, навынос, продолговатые груди, даже самые пожилые, двадцати — двадцати пяти лет, вельможные красавицы погружались, как в первоцвет, как в собственную невыбродившую весну. Но кагановых ушей это перешептыванье, разумеется, не достигало. Оно вообще, можно сказать, ничьих посторонних ушей не достигало. Его носили, глоточком, в себе, но каждый все равно догадывался о существовании такого же, как и у него, глоточка в другом, в соседе: так и шло неслышное, но вполне предсказуемое, угадываемое, сдержанно-согласное перебулькивание.

Догадывался о нем и каган. Он вообще о многом в этой жизни, чего знать бы ему ни к чему, к тревожному, опасливому — до пяток судорогой доходило — изумлению окружающих догадывался. Есаул догадлив был, — как позже сложится в одной старинной русской песне с этих же некогда хазарских берегов, — сумел сон мой разгадать. Каган и в самом деле умел разгадывать сны, так же, как и чужие тайные желания. Но с некоторых пор даже самые приближенные его сатрапы снов ему не рассказывали, не доверяли и за их разгадками к нему не обращались. Дело в том, что увидевший во сне кагана в течение ближайшего времени непременно получал от него весть. И весть эта чаще всего являлась в тяжелых солдатских сапогах. Тайная стража, вооруженный конвой появлялись в доме сновидца следом за роковым сном. Точнее — вслед за самим явившимся во сне каганом. Результатом этого двойного видения, как правило, оказывались конфискация имущества и ссылка в Азию или в Причерноморье. Поэтому кагана его вассалы любили, боготворили, но в снах предпочитали не видеть. Каган безошибочно угадывал, к кому явиться: у кого ясак по должности или по нраву больше, у кого жменя жаднее и кто хотя бы однажды и хотя бы в душе булькал-шептал что-то не то.