Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)

– Агаша! – крикнул низкий грудной женский голос. – Куда ты запропастилась? Иди кружовник чистить. На варенье.

Он остановился у двери, выходящей в сад. Что-то ему подсказывало, что сейчас он ее встретит.

– Агаша же!

В женском голосе послышалось ленивое неудовольствие. Тут она и выросла в проеме дверей, увидев его, зарделась и, перекинув темную косу с плеча за спину, быстро пробежала на кухню.

– Кто эта Агаша? – спросил он у молодого хозяина, вернувшись в столовую.

– Воспитанница.

Отвечая, тот улыбался и хмурился одновременно. Все же провинциальная непривычка к общению давала о себе знать.

– Женина дальняя родня. Жена сейчас у своей маменьки в Рязани. Вот Агаша и безобразит. Как с цепи сорвалась. Жена с ней строга. А мы с папашей балуем.

И, словно желая непосредственно продемонстрировать это «баловство», он громко позвал Агашу. Он принес ей пряников из лавки. И орехов. Агаша, видно, очень любила сладости, ибо дважды ее звать не пришлось. Выросла перед ними в какой-то розовой распашонке, отороченной сильно поеденным молью мехом лисицы.

– Разорила бабушкин сундук. Пока нет жены…

Молодой хозяин снова улыбался и немного хмурился.

Но, судя по всему, был рад той свободе, которая воцарилась с отъездом хозяйки.

– Познакомься с гостем. Павел Андреевич Брунст из Петербурга. Профессор живописи.

Агаша взглянула совсем неиспуганно, с любопытством, чинно полуприсела, как дама, потом, забывшись, схватила со стола тарелку со сладостями и убежала.

В комнате, где он временно расположился (хозяин хотел поселить его в лучшей, наверху, которую должны были убрать), он думал: на кого ж похожа? Бумагу и акварель он, кажется, не позабыл. Вытащил из саквояжа все, что было ему нужно для работы. Налил из кувшина воды в какую-то плошку. И засел за акварель. Их он писал экспромтом, по памяти. Работал, по сути, стоя, возбужденно пританцовывая, с азартом и некоторой небрежностью водил тонкой кисточкой, как всегда, не уверенный, получится ли на этот раз то, что он так ясно видел в воображении.

Пробегая мимо его комнаты, Агаша увидела в приоткрытую дверь акварель и закричала:

– Не похожа! У меня лицо потолще и брови прямые, а не прогнутые!

Он рассмеялся. Да, кажется, не похожа, хотя он мастер был рисовать и писать похоже. Рисовал-то он не ее. Девчонка была занятная, но, кажется, совсем не развита. Наверняка ничего не читала, нос вытирает рукавом причудливого своего наряда. Взгляд звериный, туповатый при всем лукавстве…

Он подумал, что в последние годы еще несколько портретируемых дам и девиц говорили: «Не похожа». Видели в портретах что-то чужеродное, не свое. Ей-богу, у него это получалось бессознательно, он не хотел! Вот даже мальчишку-итальянца, чудного малого, начинающего архитектора, написал так, что тот долго не мог понять, в чем дело. Черты лица похожи, но не он! Не он! А просто сквозь эти милые мальчишеские черты словно просвечивали другие. Другое лицо. И не мужское вовсе. Любимое, восхитительное, злое, незабываемое. Как там написал поэт с отталкивающей внешностью? «Не с тобой я сердцем говорю».

Агаша схватила со стола листок с акварелью, не спросись, как дикарка.

– Вы ведь мне подарите?

– Погоди, сначала отдам Антону. Сделает паспарту.

Антон по-своему был столь же виртуозен, как Брунст, и Брунст эту виртуозность во всяких мелких хозяйственных делах необыкновенно ценил.

Агаша внезапно выросла перед ним и поставила блюдо с малиной.

– Будете с молоком или так?

– Без молока. Давай вместе. Я тебе отсыплю на тарелку.

Ела она, как дикарка, пальцами, обмазавшись красным соком, который тек у нее по рукам. И все поглядывала на него, словно они ели наперегонки.

А вот он не спешил, ел серебряной ложкой, по ягодке, припоминая что-то свое, давнее, итальянское…

Остаться здесь, затеряться в глуши, есть летом малину, жениться на этой дикарке (Пушкин, кажется, хотел остаться с цыганами или калмыками?). Писать портреты местных купцов, мещан, гарнизонных офицериков… Как тот… забыл фамилию… талантливейший живописец, но только очень не уверенный в себе… Но сердце… Что делать с этим безумным сердцем? И где бы он ни был, где бы ни был, его всегда, как магнитом, тянет туда, туда… И все кажется, что еще они увидятся, хоть напоследок…

Кошка спрыгнула с дивана. От неожиданности он разбил-таки блюдце с синим драконом. Малина рассыпалась по паркетному полу.

– Я подберу!

Агаша кинулась собирать осколки, он стал ей помогать, опустившись на корточки, и случайно коснулся ее пальцев. Поднес ее перемазанный соком малины палец к губам полушутя – полусерьезно.

– Я бы за вас пошла! – выдохнула дерзкая девчонка, поднялась, осколки полетели во все стороны из ее рук, и она выскочила из комнаты. Пришел верзила лакей с веником и совком и безмолвно все убрал.

Разве остаться? Еще на несколько дней? Антон явился сказать, что верхняя комната готова. Немного душновата, но окошко в сад, и вид красивый.

– Запрягай, Антон. Уезжаем.

Нужно бежать, пока не натворил здесь бед и пока самого не затянуло.

– Едем, Антон. К ночи поспеем к Белозерскому. Или к утру. Какая нам с тобой разница, холостякам?

Антон все понимал без объяснений, лишних вопросов на задавал.

Когда уезжали, в саду показалось улыбчиво-расстроенное лицо молодого хозяина, махнувшего им на прощание пухлой рукой, и за яблоней мелькнуло белое платье со старинными оборками. Лицо от него скрыли, отвернувшись и показав толстую темную косу с красной ленточкой на конце.

Уже проехал было Скопин – указатель мелькнул и скрылся, – но зачем-то развернулся и, въехав в каменную арку, покатил по неровной, ухабистой, времен царя Гороха дороге. В Германии такую дорогу можно показывать, как тигра в зоопарке, – неужели это бывает? Про Германию Лев Крупицын знал все досконально, так как с начала 90‑х годов туда уехал, а вернулся в Москву совсем недавно. Уезжая в Германию, он развелся с женой, не желавшей уезжать. Возвращаясь в Москву, он оставил в Германии новую жену, не желавшую возвращаться. Все это выглядело почти комично и весьма поучительно. Значит, сам он, Лев Крупицын, независимо от места проживания, никого не захватил, да и его не захватили!

Теперь он направлялся в Рязань, где, по некоторым сведениям, на чердаке одного старого дома до сих пор могли храниться работы Павла Брунста, на вывоз которых из России после революции хозяева не успели или не сумели получить разрешения. В музейных каталогах Брунста эти работы не значились, так что кое-какие шансы на то, что они «залежались» на чердаке, были. А вот в Скопине Крупицын оказался неизвестно почему, томимый каким-то смутным чувством-воспоминанием. Но не о городке – здесь он уж точно никогда не бывал. Однако делать умственное усилие не хотелось. Возможно, срабатывал давний эмигрантский рефлекс, запрещавший вспоминать что-либо о России, способное сильно всколыхнуть чувства.