Евгений Гагарин - Советский принц ; Корова

— Целуй ее руки, — приказывала тетка.

— Не буду, она незамужняя женщина.

— Целуй, она — вдова.

— Не буду, — упрямился он и выдумывал предлог: — она не дворянка.

— Как ты смеешь, нахал, — кричала тетка Нита. — Как ты смеешь быть снобом! Ты должен сходиться с народом, вот как я. А наш род самый старый в России.

“Уж ты-то бы молчала! — думал Гриша. — Спишь и во сне видишь только одно свое сенаторство и свою генеалогию!” И чтобы не видеть Леонтия и других гостей, он целыми днями пропадал из дому, если не к матери в тюрьму, то к ребятам в лес или на железную дорогу — кататься на буферах поездов; так росли они, чувствуя всем нутром своим родную землю и все-таки чужие на ней.

Он выбрел на Красную площадь. До урока оставалось еще больше часа, и он шел медленно, задерживаясь на любимых улицах и местах. Красная площадь была, как всегда, пустынна, и тотчас же на него повеяло чем-то музейным, единственным, неизъяснимо русским и близким. Светились радужно терема и пузатые луковки Василия Блаженного, знакомо, как в учебнике истории, чернели Пожарский и Минин с простертой рукой, розово сияли стены Кремля, и возносились стройно остроконечные башни, роняя иногда стеклянный звон, напоминавший о каких-то древних временах, степях, татарах, польском нашествии; но вдруг вылетал — совершенно неправдоподобный — автомобиль из Кремля, красноармеец выходил из ворот, и очарование пропадало. Вот там был мавзолей Ленина. Странно! — Он не чувствовал почему-то злобы к мертвому. Тетки запрещали ему входить в мавзолей, однако он был раз там вместе с Наташкой и ничего не вынес, кроме чувства страха и неловкости от вида серого человека, что лежал там под стеклянным колпаком.

Учительница жила на Остоженке, недалеко от их бывшего дома. Он обогнул Кремль, вышел на набережную. Отсюда кремлевские соборы были еще ближе, жарко сияли на солнце их купола. Как странно было, что русские не смели больше посещать Кремля, когда здесь таилась, в сущности, вся история России!.. За Кремлем он прошел поспешно мимо развалин храма Христа Спасителя. В знак победы над Наполеоном был он построен — и этот конец!.. В зияющих грудах все еще копошились люди. А почти в самом начале Остоженки стоял когда-то их дом. Теперь он был сломан; остался лишь задний флигель, где раньше жила прислуга. Мальчик приблизился к усадьбе, и у него заныло сердце: была тут как бы миниатюра его России! Ушла жизнь, и лишь какие-то руины на дворе еще теснились, доживая последние дни. Стояли древние липы над развалинами, над черным рваным железом, над грудами битого кирпича, и его точно обожгло сознание, что эти липы видели его отца, деда, весь его род; здесь гостил у них раз, говорят, Петр Великий. Он почувствовал гордость за себя и за Россию, что она имела Петра Великого! Горели высоко тонкие облака золотисто-сухим огнем, как распростертые крылья фазанов; дрожащий воздух сочился между липами, оранжево сияли крыша, стены ветхого домика, и казалось, там на крыльце должен был вот-вот появиться старый слуга, дворецкий Петр, служивший их семье больше полстолетия и ставший уж не слугой, а родным человеком; когда господа засиживались вечером чересчур долго, он приходил в гостиную, без стеснения тушил свечи, отправляя спать. Милые времена! — вздохнул Гриша. И ему хотелось, чтоб был сейчас такой же древний, не теперешний вечер, на балконе сидели бы мать и отец, в вечерней тишине звонили бы в колокола, реял бы тонкий синий воздух, и дворецкий Петр бродил бы под окном, а няня Гавриловна внесла бы чай и вишневое варенье. Вишневое варенье!.. Он пошевелил языком и опять вздохнул от неосуществимости своих желаний. Бедная ма! В Сибирь, на Север — только бы она скорей вышла из тюрьмы, он сразу же поехал бы за нею!.. И он вспомнил, как, удаляясь по коридору, она крестила его; лицо ее лихорадочно сияло, и была она похожа на привидение. Мама, мама! Его сердце рвалось к ней, полное тоски. Скоро будет день его рождения — пришло ему в голову, но тотчас же он спохватился: “16 лет! Тебя расстреляют! — Он содрогнулся. — Ну, так что ж, пускай расстреляют…”

— “Похоронят меня, — запел он тихо песню беспризорных, — и никто не узнает, где могила моя…”

— Гриха, — раздалось вдруг громко сбоку. — Принц!

Наташка стояла на другой стороне улицы и звала его, улыбаясь. Раньше она жила в той же деревне, что и он, и принадлежала к их компании; это она прозвала его “принцем”. А теперь Наташка ушла в Москву и в деревню только изредка приезжала. Что она делала в Москве, никто не знал; Наташка говорила, что нашла службу, и смеялась лукаво. Одевалась она теперь как взрослая, хотя было ей всего 16 лет, мазала губы и курила папиросы. Ребята в деревне считали втайне, что Наташка пошла по “аферам”.

— Ты куда? — спросила Наташка. — На урок?.. Профессором хочешь быть? Очки носить? Брось, все равно не стоит. — Она сплюнула презрительно на сторону. — Я знала, что тебя встречу, и нарочно пришла, — заговорила она другим, старым тоном. — Я сегодня к вам приду, Гриха… приходите к пруду.

— Придем, мы каждый день там, — обрадованно ответил он. Они любили Наташку — все товарищи, — а теперь, когда она отказалась выйти замуж за чекиста, еще больше преклонялись перед нею, хоть и стеснялись почему-то в ее присутствии…

— Придете. — Она обрадовалась, схватила его за руку: — Ну, значит, пока… Мне надо идти… — Она подмигнула и, уходя, запела вполголоса: — “Ах, мама, мама, какая драма — вчера девица, сегодня дама…”

Он смотрел сзади на ее изменившееся тело, на игру мускулов на спине, на выгиб талии, сильные, быстрые ноги на высоких каблуках, и что-то горячее стеснило сладостно его грудь впервые в жизни, как будто вдруг стремительно разрослось сердце… “Опять на урок?” — вспомнил он ее презрительное замечание. Как и его, и Тольку, и Ивашку, и Николу — всех его приятелей, Наташку не пускали учиться в советскую школу, ибо была она дочерью генерала, и она тоже ходила раньше к частной учительнице на дом, но потом бросила. “Стану я время терять”, — заявила Наташка. Стоило ли в самом деле учиться? Зачем ему знать, как стол или стул по-французски? От этого жизнь никогда не изменится — ни у матери, ни у него самого.

Давала ему уроки старая дева, бывшая классная дама девичьего института. Должна она была преподавать по программе прежней гимназии, но ей было уже за 60 лет, она сама все перезабыла, после второго часа обычно уже утомлялась и засыпала, так что до математики и физики они никогда не доходили и все время сидели на языках и Законе Божием. На французском — на котором он сам говорил лучше и замечал все ее ошибки — и на немецком она задавала ему большей частью стихи из учебников старого времени — те самые, что учили когда-то институтки, вроде: “Quand j’etais petit” или “Es war einmal ein Kater”, и он не понимал: зачем ему все это? Но так как мать его учила, что необходимо всегда выполнять свой долг и что он никогда не должен огорчать женщину, то он запоминал с отвращением эти стихи и говорил их, стыдясь, на каждом уроке.