Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

На похоронах Генеха-малоритчанина Цемах не плакал, да и потом ни с кем не разговаривал об этой утрате. Он ходил все еще прямой и подтянутый, как будто его хребет был одеревеневшим стеблем растения, чьи листья к поздней осени уже увяли. Ночью в постели он ощущал, как его руки и ноги иссыхают. Он находился в ясном сознании, его сердце размеренно стучало, но руки и ноги все истощались и утончались, становились все меньше и скрюченнее. Цемах хорошо помнил, что расхаживал целый день, и все же ему казалось, что он уже долгие годы лежит на кровати. Он не способен ходить, потому что его тяжелое тело не может удержаться на таких тонких куриных ногах, а его короткие руки ни до чего не могут дотянуться. Наутро он снова расхаживал по дому, по улице, по синагоге, а ночью опять переживал тот же ужас.

«Ведь я никоим образом не причастен к тому, что Генех-малоритчанин умер, — вздыхал он, крутясь в своей постели и проклиная мусарника в себе, мусарника, изыскивающего в самом себе грехи. — Ах, Генех, Генех, „о, если бы я умер вместо тебя!“» [198] Шмуэль II (Самуил II), 19:1. Фрагмент из слов Давида, оплакивающего смерть сына своего Авшалома (Авессалома).

Он бы сказал ангелу смерти: «Пожалуйста, возьми меня вместо малоритчанина», — настолько опротивела ему жизнь.

Днем в ешиве Генех-малоритчанин тоже являлся ему изо всех уголков: стройный, со светлой улыбкой на побледневшем лице, с немного задранной головой, шляпа сдвинута на затылок, а руки заложены за спину. Он проходил между скамьями, а его лоб излучал отсвет галохического вопроса, над которым он в тот момент размышлял. Он продолжал идти дальше, останавливаясь за бимой, где собирались младшие ученики, чтобы обсудить последний урок главы ешивы… Цемах ощущал, как холодок пробегал вдоль его позвоночника, ощущал ужас во всех своих костях. Вдруг ему пришло в голову спросить себя: почему он никогда не ходил навестить больного гомельчанина, ни прежде, в больнице, ни потом, на квартире? Получается, что он не навещал его из страха, как бы Даниэл-гомельчанин, точно так же, как Мойше Хаят-логойчанин, не показал ему своей ненависти, ведь и гомельчанина он забрал мальчишкой от его родителей в Белоруссии. Но почему малоритчанин и гомельчанин привязались друг к другу? Он обязательно должен поговорить об этом с гомельчанином, как бы тяжело ему ни было пойти туда.

Цемах зашел к больному днем, когда квартирная хозяйка и ее дочери были еще в лавке. Снаружи шумела теплым ветерком и талыми ручьями весна. Но в просторной комнате больного все было чисто, холодно и угловато. Стол был покрыт новой блестящей клеенкой; крашенная светло-голубой краской кровать аккуратно застелена, в головах ее лежала взбитая белая подушечка; из замка темно-коричневого полированного платяного шкафа торчал ключик, а застекленный шкафчик был заставлен вымытой до искрящегося блеска посудой. Все выглядело как в квартире злобного старого холостяка, который ненавидит шум и суматоху, устраиваемые детьми, и терпеть не может есть вместе со всей семьей из одной и той же посуды. Лицо самого квартиранта, как и мебель в комнате, было блестящим и угловатым. У него были низкий лоб, сухие широкие губы, маленький острый подбородок и большие оттопыренные уши. Дома и в хорошую погоду он носил теплую шапку, шлепанцы на меху и мохнатый красный халат. Из широких рукавов торчали его худые, костлявые руки с длинными пальцами с выпирающими суставами и острыми ногтями. После того как в его комнату зашел неожиданный гость, он остался сидеть на краю кровати, опустив глаза, словно сверля ими дырку в полу. Было видно, что он ни на минуту не забывает, что до сих пор серьезно болен и должен хорошенько беречь себя.

— Вы, конечно, удивлены тем, что я до сих пор ни разу не приходил к вам выполнить заповедь о посещении больного, — заговорил Цемах и, не спрашивая разрешения, присел на стул, стоявший по другую сторону стола. — Я не приходил, потому что слышал, что вы не хотите видеть своих товарищей, вот я и подумал, что и меня тоже не захотите увидеть.

— Ешиботники приходили спасать мою душу, когда надо было спасать мое тело, поэтому я и не хотел их видеть, — процедил сквозь зубы Даниэл-гомельчанин, все еще не поднимая глаз на гостя.

Цемах почувствовал к своему ученику то же отвращение, которое испытывали к нему другие ешиботники, и воскликнул:

— Неправда! Сыны Торы прежде всего заботились о вашем теле, а только после этого — о вашей душе. И что за грех в том, если, обслуживая вас, они хотели поговорить о Торе и о мусаре?

Даниэл с трудом выдохнул через заложенные ноздри и ответил еще недружелюбнее:

— Эти сыны Торы заботились о моем теле, чтобы спасти мою душу, как это делают монахини, приходящие в больницу к больным христианам.

Монахини в черных одеяниях с большими крестами на шеях не гнушались, тем не менее, и телом больного, а сыны Торы брезговали необходимостью обслуживать его. Точно так же, как мусарники ходят на кладбище, чтобы извлечь мораль из кончины человека, они приходили и к нему в больницу, чтобы посмотреть на пример жалкого человека. Они ему еще предлагали, чтобы и он сам брезговал своим телом, чтобы он хорошенько посмотрел на себя и испытал потребность в покаянии. Один из них, обслуживая его, вздыхал и ойкал без слов. Другой говорил открыто: «Смотрите, смотрите, во что превращается человек!» А третий напоминал ему долженствующие пробуждать веру слова главы ешивы, что если мы не заботимся о том, чтобы наш ближний получил место на том свете, мы вообще не заботимся о нем. И он выгнал их, его якобы преданных товарищей.

— В ешиве выдумали, что в больнице меня охватило нездоровое вожделение, чтобы женщины видели меня голым, и надо мной смеялись, потому что я не стесняюсь перед медицинскими сестрами своего отощавшего тела. Все, что обо мне рассказывали, — это ложь. Но я признаю, что мне было приятнее с оплаченными сиделками, относившимися ко мне, как к любому другому больному, чем с мусарниками, приказывавшими мне думать о более высокой жизни, пока я корчился от мучительной боли.

— А Генех-малоритчанин относился к вам иначе? — спросил Цемах.

— Иначе, потому что он сам был болен. Сразу же, как он пришел ко мне в больницу, я увидел, что он пришел помочь, а не спасать мою душу. Поэтому я и перешел к нему жить. Он, бывало, говорил, что есть глубокая мудрость в поговорке, что здоровый больного не разумеет. Человек, знающий, что его жизнь из-за болезни находится в постоянной опасности, — это совсем другой человек. Он тонет в своем теле, как в глине, находится в тисках своего тела, как в кандалах. Проводя время со здоровыми, он не забывает о пропасти, лежащей между ним и ими. Больной, который, по мнению докторов, жив только чудом, думает о себе, что подобен отражению человека в зеркале по сравнению с настоящим человеком. Так, бывало, говаривал Генех.