Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

Даже светский человек, попавший в деревню в качестве гостя, не догадался бы, что молодая женщина, живущая в доме Гавриэла Левина, больна. Тем более не догадался не смотревший на женщин Шия-липнишкинец. Однако Элька как раз смотрела на молодого ребе и видела, как он проглатывает за пару минут свою трапезу. Она слыхала и то, как он жаловался хозяину, что в маленькой декшнинской синагоге не хватает святых книг. Он не может обходиться без книг ни минуты. Элька, обрадованная и восхищенная, подумала и поставила в его маленькой спальне ведро воды, миску и медную кружку, чтобы ему не надо было делать утром четыре шага до воды для омовения кончиков пальцев. А когда Шия, по своему обыкновению, стремительно проносился из одной комнаты в другую, Элька уступала ему дорогу и поправляла платок на голове, как делала в пятницу вечером, когда хозяин произносил субботний кидуш.

Точно так же, как больные задерживали каждого чужака, они задерживали первое время и ешиботника, и каждый доверял ему какую-нибудь семейную тайну или жаловался на несправедливости, совершенные этим миром в отношении говорящего. Шия дрожал перед сумасшедшими, и колонистам постоянно приходилось его успокаивать, говоря, что эти больные даже мухи не обидят. Потом больные стали обращать на него не больше внимания, чем на прочих жителей деревни. Они стояли по обе стороны длинной улицы и глазели, а ешиботник несся между ними, как стремительный поток между берегами, покрытыми густыми, перепутавшимися между собой отмершими растениями. Только один безумец, Вольф Кришкий, долгое время не оставлял в покое липнишкинца.

У этого богатого обывателя из какого-то польского местечка был пунктик не оставлять ни на минуту тюк своей старой, изношенной десятки лет назад одежды. Боясь, как бы у него не украли какую-нибудь тряпку, он таскал с собой этот большой тюк из комнаты в комнату, к столу на трапезу, в уборную, на улицу во время прогулки, в синагогу, — куда бы ни шел. Вольф Кришкий был среднего роста, широкоплечий, с усами, похожими на щетку, с широкой черной бородой, не поседевшей за все годы, проведенные им в Декшне, и с веселыми шутовскими глазами, смотревшими из-под нависающих бровей, — он совсем не походил на других пациентов, на эти застывшие тени.

Всегда, когда Шия-липнишкинец выходил из дома Гавриэла Левина, его поджидал Вольф Кришкий с тюком тряпок, лежавшим у его ног, и всегда задавал один и тот же вопрос: почему он не женится? Илуй выпускал из кривоватых зубов жеваную бородку, пялил глаза на вопрошавшего и сам удивлялся: действительно, почему? Вольф Кришкий хитро подмигивал: нравится ли ему Элькеле? Она свежая бабенка, теплая телочка! В мозгу илуя перелистывались сотни листов Геморы, которые он еще должен был повторить, и ему хотелось обложить этого придурка, сына тупицы, руганью с ног до головы за то, что он отвлекает его от изучения Торы. Именно в эту минуту Вольф Кришкий с подозрением спрашивал, не хочет ли Шия утащить у него что-нибудь из одежды. Шия-липнишкинец вспоминал, что имеет дело со слабоумным, и молчал. Несколько раз Вольф Кришкий спрашивал, дома ли Гавриэл Левин и его жена или же Элькеле одна, совсем одна? Шия истолковывал это таким образом, что душевнобольной боится, как бы Гавриэл Левин не украл его гору тряпок. Он успокаивающе говорил, что хозяин и хозяйка работают в поле, а Элька одна, совсем одна. Шия-липнишкинец уже заметил в доме эту женщину и удивился тому, что она разговаривает с кошкой, как с человеком:

— Бездельница, вместо того, чтобы подстерегать у щелей и ловить мышей, ты уходишь на целый день гулять!

Через какое-то время хранитель тряпок тоже перестал поджидать липнишкинца. Больше никто не оглядывался на илуя, и он был этим очень доволен. Ему очень нравилось сидеть целыми днями одному в маленькой декшнинской синагоге и, не отрываясь, изучать Тору. Он нашел решение и проблеме недостающих книг. Он брал их из валкеникской синагоги и возвращал, просмотрев. В мозгу Шии появился план: вместо того, чтобы приходить в Декшню только на три дня в неделю, перебраться сюда совсем. В валкеникской ешиве у него много времени уходит попусту. Он не может отогнать от себя учеников, лезущих с вопросами, а еще ему приходится трижды в день ходить на кухню, чтобы поесть. Однако в первый понедельник после начала месяца элул, когда Шия пришел в деревню и хотел поговорить с хозяином о том, чтобы поселиться в Декшне, он вздрогнул от диких криков. Элька снова бушевала, запертая в комнате с решеткой на окне.

Чтобы ешиботник не испугался находиться с сумасшедшей под одной крышей, хозяин никогда прежде не разговаривал с ним об Эльке Коган. Теперь же Гавриэл Левин рассказал, кто такая его пациентка и в чем состоит ее безумие. Вот уже скоро год, как она спокойна и здорова, как все здоровые. Вдруг в прошлую пятницу его и его жену разбудили дикие крики. Они нашли Эльку валяющейся на земле, бьющей себя кулаками в живот и издающей безумные вопли. Они кричала, что не хочет этого байстрюка, она вообще не хочет ребенка. Элька беременна. Но кто мог это сделать? Ясно, что не кто-то из старых деревенских жителей и, конечно, не кто-то из заживо похороненных больных, находящихся здесь десятки лет. От нее самой ничего нельзя добиться, она ничего не помнит, кроме того, что беременна. Единственный, кого она упоминает по имени и клянет на чем свет стоит, — это ее муж, который не был в Декшне больше года.

Колонист Гавриэл Левин служил солдатом в армии русского императора, и у него осталась привычка носить шапку, сдвинув ее немного набок. По его фигуре и выправке можно было подумать, что он не слишком тщателен в соблюдении заповедей. Однако декшнинские и валкеникские обыватели знали, что Гавриэл — честный и богобоязненный еврей. Его единственная претензия к Небесам состояла в том, что у него не было детей. Поэтому на его лице всегда лежала печаль. Гавриэл крутил головой во все стороны, как будто искал виновного в этом в своем доме.

— Так кто же это все-таки сделал? Разве что я сам, — сказал он, указывая обеими руками на самого себя, и остался стоять с погасшим взором, похожий на какого-нибудь декшнинского душевнобольного, пребывающего в депрессии.

— Чтобы такое помешательство было у моих врагов! Ты умом тронулся?! — крикнула его жена и тоже застыла в неподвижности перед ешиботником, в немом испуге смотревшим на хозяина и хозяйку.

Вечером у миньяна декшнинских евреев не было настроения изучать «Эйн Яаков». Гавриэл Левин и другие колонисты сидели в своей маленькой синагоге вокруг стола и ломали головы, кто мог сотворить такую гнусность. Однако ничего не смогли придумать и стали спрашивать молодого ребе: он ведь много раз оставался один в доме, когда хозяин и хозяйка уходили в поле работать, не замечал ли он, чтобы кто-то заходил? Ни Гавриэл Левин, ни другие декшнинские евреи не хотели даже допускать мысли, что молодой ребе может оказаться виновным. Липнишкинцу еще меньше, чем всем остальным, приходило в голову, что его можно заподозрить в том, что он покусился на мужнюю жену, к тому же сумасшедшую. Но сколько он ни напрягал своей головы илуя, ничего не мог вспомнить. Ему с его острым умом, сделавшим его знатоком Торы, не могло прийти в голову, что этот безумный хранитель тряпок Вольф Кришкий, постоянно поджидавший его на улице и спрашивавший, дома ли хозяева, заходил к Эльке сразу же после того, как он, Шия, уходил в синагогу.