Генри Миллер - Макс и белые фагоциты

— Вот именно, Макс, чистое везение. Везение, и ничего больше.

Мы идем по Рю-де-Риволи. Где-то здесь, в пассаже, находится книжный магазин, где продается моя книга. Это крошечный, похожий на игрушечный дом магазинчик, витрина заставлена книгами в красочных переплетах. Я хочу, чтобы Макс увидел за стеклом мою книгу. Хочу посмотреть, как он отреагирует.

А вот и магазин! Мы наклоняемся к стеклянной витрине и читаем названия на корешках. Чего тут только нет! И «Кама Сутра», и «Под юбкой», и «Моя жизнь и любовь», и «Там внутри…». Но где же моя книга? Раньше она стояла на верхней полке, рядом с забавной книжонкой о телесных наказаниях.

Макс изучает иллюстрации на обложках. Есть на витрине моя книга или нет, ему, судя по всему, безразлично.

— Минутку, Макс. Я зайду внутрь.

Резким движением я открываю дверь. Меня встречает симпатичная молодая француженка. Я окидываю полки быстрым, безнадежным взглядом.

— У вас есть «Тропик Рака»?

Продавщица кивает и показывает мне мою книгу. Я немного успокаиваюсь. Спрашиваю, хорошо ли она продается. А сама она ее читала? К сожалению, по-английски она не читает. Уходить я не тороплюсь — в надежде услышать о своей книге еще что-нибудь. Интересуюсь, почему она завернута в целлофан. Француженка объясняет. Но мне и этого мало. Я говорю ей, что в таком магазине моя книга продаваться не должна. «Это не та книга, понимаете?»

Теперь француженка смотрит на меня как-то странно. По-моему, она начинает сомневаться, действительно ли я автор этой книги. Вообще с ней трудно установить контакт. Похоже, ей наплевать на мою книгу — да и на любую другую из здесь продающихся. Все французы одинаковы… Но мне пора. Я вдруг сообразил, что сегодня не брился, что брюки у меня не выглажены и что по цвету они никак не подходят к пиджаку. Тут дверь открывается и в магазин входит бледный молодой англичанин с лицом эстета. Вид у него совершенно потерянный. Пока он топчется на пороге, я незаметно выскальзываю за дверь.

— Послушайте, Макс, моя книга здесь есть. Она продается, как горячие пирожки. Да, нарасхват. Так мне сказали.

— Я же говорил, Миллер, успех вам обеспечен.

В этом Макс абсолютно убежден. Его вообще ничего не стоит убедить, и мне это не нравится. Я чувствую, что мне совершенно необходимо поговорить о моей книге хотя бы с Максом, и я предлагаю ему пойти в бар выпить кофе. Макс о чем-то задумался. Очень жаль: я хочу, чтобы сейчас он думал только о моей книге и ни о чем больше.

— Знаете, о чем я думаю, Миллер? — неожиданно говорит он. — Я думаю, что вам следует написать обо мне, о моей жизни. — И он опять заговорил о своих несчастьях. Я быстренько привожу его в чувство:

— Да, Макс, я мог бы написать о вас книгу, но мне не хочется. Мне хочется написать книгу о себе. Вы меня понимаете?

Макс понимает. Он знает: мне есть о чем написать. Он говорит, что я исследователь. Надо думать — исследователь жизни. Верно, я исследую, изучаю жизнь. Я брожу по городу, заглядываю во все углы, трачу попусту время, делаю вид, что у меня хорошее настроение, сам же постоянно изучаю жизнь, изучаю людей. Макс начинает соображать, что к чему. Быть писателем не так-то просто. Работать приходится двадцать четыре часа в сутки.

Макс задумывается. Мысленно сравнивает писательскую жизнь со своей — каждая плоха по-своему. Он опять думает о своих несчастьях, о том, как он не может заснуть, думает о механизме, что бесперебойно, днем и ночью, работает у него в котелке.

Неожиданно он говорит:

— А у писателя, должно быть, свои кошмары!

«Свои кошмары»! Я тут же записываю эти слова на конверте.

— Вы это записали? — удивляется Макс. — Почему? Неужели я так хорошо сказал?

— Просто превосходно, Макс. Для меня такая мысль на вес золота.

Макс смотрит на меня с глупой улыбкой. Он не понимает, шучу я или нет.

— Да, Макс, — повторяю я, — такой образ стоит целого состояния.

Его мозг начинает лихорадочно работать. Он-то всегда думал (пускается он в объяснения), что писатель должен первым делом накопить побольше фактов.

— Вовсе нет, Макс! Вовсе нет! Чем меньше фактов, тем лучше. А лучше всего, если фактов не будет вообще, вы меня поняли?

Если Макс меня и понял, то не до конца, однако он готов поверить мне на слово. В мозгу у него что-то свербит.

— Я и сам так думал, — медленно говорит он, словно бы самому себе. — Книга должна идти от сердца. Она должна трогать…

Просто поразительно, думаю я, как быстро работает у человека голова. Меньше чем за минуту Макс уяснил себе одну очень важную вещь. Ведь не далее как вчера мы с Борисом целый день убили на то, чтобы выяснить, что же такое «живое слово». Оно срывается с губ, как дыхание, живое слово — это когда открываешь рот и говоришь с Богом. Макс это тоже понимает — по-своему. Что факты ничего не значат. Что за фактами должен стоять человек, и человек должен быть с Богом, должен говорить, как Господь Всемогущий.

А может, имеет смысл показать Максу мою книгу, пусть почитает в моем присутствии? Интересно, как он ее воспримет? А Борис? Может, имеет смысл познакомить Макса с Борисом? Любопытно, какое впечатление произведет на него Макс. В мою жизнь это внесло бы некоторое разнообразие. И в жизнь Бориса тоже… Может, нам пообедать втроем?

Когда мы подходим к дому Бориса, я объясняю Максу, что Борис — мой друг, такой же писатель, как и я.

— Это не значит, что ради вас он разобьется в лепешку, но познакомиться с ним стоит.

Макс полон энтузиазма. В самом деле, почему бы и нет? Ведь Борис к тому же еврей, а это упрощает дело. Я хочу послушать, как они будут разговаривать на идише. Хочу посмотреть, как Макс будет рыдать у Бориса на груди. Как будет рыдать сам Борис. Возможно, Борис ненадолго поселит его у себя — в маленьком закутке, наверху. Интересно, как они будут жить вместе. Макс мог бы гладить Борису костюмы и рубашки, выполнять разные поручения, готовить. Чего не сделаешь ради заработка? Но излишнего оптимизма я стараюсь не проявлять.

— Этот Борис странный тип, — объясняю я Максу.

Однако Макса это ничуть не смущает. Да и какой смысл пускаться в длинные объяснения? Пусть сами разбираются…

На Борисе роскошный смокинг. У него бледное лицо, вид отсутствующий — впечатление такое, что он — в глубоком трансе. Но стоит мне произнести имя «Макс», как лицо Бориса светлеет. Про Макса он слышал.

Мне кажется, он благодарен мне за то, что я привел к нему Макса. Он весь излучает теплоту, сочувствие. Мы входим в комнату, и Борис бросается на диван; он накрывает свое нежное тело стеганым одеялом. Теперь в комнате, лицом к лицу — два еврея, и оба знают, что такое страдание. К чему ходить кругом да около? Начинайте со страдания… смелее! Два типа страдальцев — просто поразительно, какой контраст они представляют. Борис лежит на диване — это самый изысканный апостол страдания, какого мне только приходилось встречать. В этот момент он похож на Библию, на каждой странице которой запечатлены страдание, несчастье, скорбь, пытка, тоска, отчаянье, гибель рода человеческого. Макс примостился на краешке стула, опустив свою скорбную, плешивую, с вмятиной на темени голову, как будто само страдание рухнуло на него с силой кузнечного молота. Он силен, как бык, этот Макс. Но в нем нет силы Бориса. Макс знает только физическое страдание: голод, клопы, скамейки без спинок, безработица, унижение. В данный момент он вознамерился выпросить у Бориса несколько франков. Он ерзает на краешке стула и немного нервничает, ведь мы не дали ему возможности объясниться. Он хочет рассказать все, от начала до конца. Ему нужен только повод. А Борис между тем нежится на своем ложе печали. Он хочет, чтобы Макс собрался с мыслями. Он знает, что Макс пришел к нему пострадать.