Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

— Ну, а что нам принесет мама? — вслух мечтал Тине, не ожидая ответа.

Все трое задумались. Обычно они были не прочь поговорить о вкусных вещах, которые им может принести мама, но сейчас почему-то у них было тяжело на душе. Верно потому, что тоскливо бывает по вечерам, когда в комнате смеркается слишком рано и небо за окном подернуто тучами.

Ана вернулась к окну и высунулась на улицу, волосы ее развевал ветер. Она смотрела то направо, то налево — вот сейчас покажется мать с белым свертком под мышкой, принесет работу, принесет хлеба. Но ее все не было видно. Ана взглянула вверх — небо уже целиком закрывали тучи, темные, тяжелые, несущие дождь.

— Ана, зажги свет, темно!

Ана пошла в кухню за лампой, но в ней почти не было керосина — всего лишь на какие-нибудь полчаса, не больше. Ну, к тому времени вернется мама, а может, еще и раньше. Поколебавшись, Ана зажгла лампу.

Но лампа в тот вечер как-то странно горела и не могла разогнать темноту. Тени, столпившиеся за окном, вползали в комнату и ни за что не хотели отступать. Только над столом светился желтый круг, а в комнате было темно и на улице тоже.

— А куда ушла мама? — спросила Тончка.

Ана ничего не могла ответить. Мать отправилась, как это часто бывало, неизвестно куда. Дети знали только, что вернется она с белым свертком под мышкой.

Задумавшись, Ана неожиданно вздрогнула, в груди у нее что-то кольнуло.

И Тине в эту минуту тоже почувствовал страх.

— Давайте играть! — позвал он, и все сели за стол вокруг лампы. У них не было ни мелочи, ни орехов, так что играли «в долг». Но окончив первую партию, они играть перестали. Было так тяжело, будто затевается что-то неладное, страшное, руки налились тяжестью, были словно чужие, оцепенело лежали на коленях или опирались на стол.

Может, это оттого, что догорала лампа и тени заглатывали остатки света? Становилось все темнее, на склонившихся к лампе лицах появились желтые блики. Такие лица бывают у покойников, когда у смертного одра трепещет пламя свечей.

Ана выглянула на улицу, там еще можно было кое-что различить, потому что поодаль на углу горел фонарь; крупные капли дождя прибивали дорожную пыль.

— Ана, посмотри сама, не осталось ли хлеба в шкафу?

— Не осталось.

— И ни одного яблока?

— Подожди, вот придет мама!

Только теперь Ана призадумалась над тем, как сегодня мать собиралась в дорогу. Припомнила и такое, на что обычно не обращала внимания. Но сейчас, вспомнив все мелочи, она испугалась непонятной, растущей в сердце тревоги.

После полудня мать без конца ходила по комнате от окна до дверей и обратно, снова и снова, понурив голову и скрестив на груди руки. Дети, Тине и Тончка, были внизу на улице, и сама Ана лишь изредка забегала домой. Когда она заглядывала в дверь, мать по-прежнему молча, тяжелыми шагами ходила по комнате и ни разу не подняла на нее глаза. А когда уже стало смеркаться, мать набросила платок и вышла, ни на кого не взглянув и не сказав ни слова; Тине отправился было за ней, но она не обернулась, он постоял на углу и поплелся домой.

Ана чувствовала в душе беспокойство, но не могла понять, чем оно вызвано. Обычно перед уходом мать вела себя точно так же, она всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно, понурив голову и скрестив на груди руки с озабоченным, суровым лицом… И пусть бы так было обычно, только не сегодня, очень уж нагоняют тоску такие мрачные вечера.

— Свет гаснет! — воскликнул Тине в испуге, словно близилось что-то недоброе.

Подойдя к лампе, Ана выкрутила фитиль, стало светлее, но желтый круг на столе сразу же снова начал меркнуть, пламя в лампе становилось все ниже.

Дети смотрели на это угасавшее пламя — оно уже потрескивало, рассыпаясь красными искрами, огонек догорал, последний красноватый отблеск трепетал на испуганных лицах, вплотную придвинувшихся к лампе. Ана еще покрутила фитиль, и в тот же миг все поглотила тьма, глаза были широко открыты, но ничего не видели.

Тончка заплакала: Мама!

Заплакала, но сразу же испугалась и умолкла. В этой немыслимой тьме, заполнившей всю комнату, всю улицу за окном, весь мир, даже плач звучал слишком звонко и радостно.

Шел дождь, струи иногда с силой хлестали по стеклу, словно стучалась невидимая рука.

— Уже поздно! — произнес Тине срывающимся голосом, ему было жутко в этом безмолвии, но хныкать он не решался.

Едва Тине это сказал, как в соседней квартире отозвались часы, сквозь тонкую стенку был четко слышен их резкий, надтреснутый бой — казалось, ломаный нож вонзается в тишину. Испорченные часы били не переставая, дети насчитали тринадцать ударов, затем что-то заскрежетало, словно с неистовой быстротой завертелось бесчисленное множество крохотных шестеренок, и все затихло.

Страх, закравшись в души детей, порождал необычные мысли, никогда не возникающие среди бела дня, затаенно ждущие в мозгу своего часа. Они иногда бывают и веселыми, только радость эта недужная, она не порхает ярким мотыльком под солнцем и не звенит, как громкая песня — молчит, придавленная тяжестью думы, как живой человек, положенный в гроб.

Вот придет мама с полными руками пакетов и, весело улыбаясь, скажет: «Смотрите, ребятки, что я вам принесла! Ну, совсем заждались? Возьми-ка керосин, Тине! Ана, почисть лампу!» Она подойдет к столу и развернет многочисленные свертки… Может, она уже поднимается по лестнице… Надежда притаилась, боясь спугнуть шум долгожданных шагов. Но разве это были шаги? Что-то зашелестело и утихло, удалилось, шаги прозвучали только в мыслях, а так как мысли снова стали грустными, шаги больше не слышались.

Но радостная надежда оставила свое зернышко, оно опять проклюнулось, пошло в рост и зацвело пышным цветом.

Может, неожиданно изменится вся жизнь — наступит конец заботам, не будет и этого мрака. Происходят же на свете чудеса, о них так много рассказывается в книгах, ну а если уж написано в книге, значит, все это правда. «Однажды шел по дороге парень-горемыка, был он голодным, вдруг навстречу ему богатый барин, похлопал паренька по плечу и говорит…» А еще про пастуха… «Жил-был пастух, он пас хозяйских овец, но ему очень хотелось посмотреть белый свет. И вот проезжает мимо богатая карета, из нее выходит барин…» И еще про то, как не было у людей ни муки, ни хлеба… «Не осталось ни муки, ни хлеба, и пошел тогда мальчик в церковь и стал молиться. И вошел туда богатый человек и…» Постоянно творятся чудеса на свете, почему бы и сейчас не свершиться чуду? Разве можно, чтобы не сбылись все эти надежды? Разве не грешно даже думать, будто Бог их не слышит? Мысли детей, устремленные к свету, уносились в тридевятое царство…

От налетевшего ветра задрожало и настежь распахнулось окно, словно открытое сильной рукой. Затряслись двери, чуть не сорвавшись с петель.