Владимир Бартол - Против часовой стрелки

— Не будь педантом. Кого ты знаешь?

Я не вправе их разочаровывать.

— В отдельности никого. Однако ж шпана вроде вас мне хорошо знакома.

Короткий смешок маленького. Молчание.

— Садись, Берк, двойка. Тереза, дай-ка ему одну горяченькую.

Тот, что стоял у лестницы, не спеша подошел ко мне. Из моих глаз посыпались искры. Крепкая рука. Я смотрел на того, кого называли Терезой. Держался он скорее смешно.

— Это и впрямь геройство, — сказал я и покачал головой.

Во всем, что здесь происходило, была какая-то предрешенность, какая бывает в сказках.

— Геройство отжило свой век, — сказал левый из троих на столе. — Геройство — это для шизиков. — Он выдохнул дым и продолжал: Знаешь кого-нибудь из нас, Берк? Погляди хорошенько. Только смотри, думай о своем здоровье, прежде чем рот открыть.

Средний нервно курил, пристально глядя на меня. Правый взял бутылку, опрокинул ее в высокий стакан чуть не до самого дна и, наливая, постепенно вытаскивал ее. Вино с урчанием лилось в стакан. Осушив стакан, он предложил его среднему, но тот коротко, нетерпеливо замотал головой.

— Ну, скажем, этого, — сказал левый, показывая на среднего. Тот с силой швырнул сигарету на пол и обратился ко мне:

— Такие восемнадцатикаратные болваны не стоят того, чтоб их помнили. Не станешь же ты, Берк, утверждать, что не знаешь меня, а?

В мгновение ока отгадка была найдена. Это тот самый парень, которого я застал у Элы. Мне сразу стало легче. По крайней мере, знаю, в чем дело. Но вместе с тем кровь вновь ударила мне в голову.

— Ты так быстро удрал, что я даже не успел тебя разглядеть как следует. И очень жалел об этом.

— Еще не так пожалеешь, Берк.

— Уголовники! — сказал я презрительно.

Средний крикнул Терезе:

— Врежь ему!

Парень справа от него покачал головой, и Тереза остался на месте.

— Тони, не стоит усыплять его сразу, — заметил правый.

Тони выругался по-сербски.

— Мать твою, Шериф, чей сегодня вечер — мой или твой?

Троих я уже знал по именам: Тереза, Тони, Шериф.

Немногим позднее я узнал, что маленького зовут Педро, левого — Мирт. Итак, полный интернационал.

— Как ты думаешь, Берк, почему мы здесь собрались?

— Потому что ходите в кино и читаете стодинаровую дешевку, Тони.

— А ты ее переводишь.

— То, что я перевожу, стоит дороже.

— Курва есть курва, сколько бы динаров она ни стоила. Знаешь, Берк, мне интересно, почему ты тогда взбесился. Я тебя всерьез спрашиваю. Какого черта ты распсиховался?

Все по плану.

— Сколько лет Эле? — спросил я.

В глаза мне ударил луч света.

— Если черномазый был для нее хорош, то чем плох я?

— Какой черномазый?

— А такой. Тот, что ее обработал в прошлом году.

— Врешь, сопляк.

— И не думаю. Ты слышал, Мирч, я вру!

Оба коротко засмеялись.

— Скажи-ка, Берк, почему ты тогда взбеленился?

— Мерзавцы. Вы себе представляете, во что это вам обойдется? Похищение. Угрозы. Нападение. Лишение свободы. Насилие. Дорого вы, ребятки, заплатите за этот цирк.

— Когда ты отсюда уйдешь, Берк, ты будешь думать по-другому. Ты хватил лишнего. Выйдут из тебя винные пары, и сам увидишь, насколько ты поумнел.

Правый наполнил стакан, протянул его левому и показал головой куда-то назад.

— Подзаправьтесь там.

Левый взял стакан и удалился. Кто там?

— Берк, может ты сам с Элой?

— Свинья!

— Нет, значит. Просто любящий папа?

— Прекратите вы наконец?

— Конечно, нет. И высокоморальный папа?

— Что ты знаешь о морали?

— Я? Ровным счетом ничего. Я о ней и не говорю никогда. Иных трепачей хлебом не корми, дай только поговорить: мораль то, мораль се.

— И что же, по-твоему, мораль?

— Ты сам знаешь, Берк. Великолепно знаешь. Ты у нас высоконравственный человек, примерный отец, сознательный гражданин. Ты и скажи.

— Мораль — это то, что вы топчете. На что плюете. Над чем смеетесь. Мораль — это то, что вас припрет к стенке, ребятки.

Тони с улыбкой повернулся к соседу:

— Видишь, Шериф, я говорил тебе, что мораль у него не для фасона. Он всерьез. Порядочный человек. Мы же топчем, плюем и так далее. Он бы никогда не лег в постель с девушкой.

— Сколько лет Эле? — спросил я опять.

— Думаешь, слишком молода для этого? Конечно, это черт знает что такое. — И, обернувшись назад, крикнул: — Мирч, приведи ее.

Я вздрогнул. Моя Эла?

Вошел Мирч. За ним какая-то девушка. Сеня! Она шла медленно, покачивая бедрами и улыбаясь, с пустым стаканом в руках. Мирч двумя пальцами вынул из нагрудного кармашка сигарету. Потом, выгнув руку дугой, достал из кармана зажигалку, зажег ее и поднес ко рту. Когда сигарета задымилась, Сеня взяла ее у него изо рта и, уже не глядя на него, легко вспорхнула на стол. Положив ногу на ногу, она занялась затухающей сигаретой. Над темными чулками виднелась светлая полоска тела.

— Морковка, сколько тебе лет? — спросил Тони.

Итак, Сеню зовут Морковкой. Она небрежно ответила:

— Пятнадцать.

Тони повернулся ко мне:

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? — удивился я.

— А теперь, Берк, поговорим о морали. Только без дураков. Ты не против?

Все они производили впечатление усталых людей, один Тони временами срывался, нарушая деланное спокойствие.

— Ты ведь знаешь Морковку? Хотя у тебя память отшибло…

— Морковка, ты его знаешь?

Она кивнула.

— Мне ты сказала, что тебе семнадцать. И Эла говорила то же, — сказал я с едва сдерживаемой дрожью в голосе. Шея у меня перестала болеть.

— Говорила-говорила. Ты, Берк, как торговец белым товаром, четко различаешь пятнадцать от шестнадцати, шестнадцать от двадцати. Морковка, а ты, правда, сказала, что тебе семнадцать?

— Может, и сказала. Я всегда не любила математику.

— Сказала, сказала, — чуть не крикнул я, но вовремя понял, что попадаюсь в какие-то чертовы сети.

— Положим, Берк, что Морковке пятнадцать лет и три месяца. Положим. А ты ее об этом спросил, Берк, прежде чем закинул удочку, или потом?

— Это еще что за судилище?

— Ты это хорошо сказал, Берк. В прошлый раз судил ты, сегодня — мы. В прошлый раз осужден был я, сегодня — ты. В прошлый раз ты был исполнительная власть, сегодня — мы. Вот так, Берк, происходит смена поколений, ротация. Только что ты был высоконравственный, передовой человек, примерный отец и гражданин. А кто ты теперь? Слизняк. Признаешь себя обыкновенной амебой, подверженной словесным поносам?

Все устало смотрели на меня. Очень устало. Кроме Сени, у которой никак не зажигалась сигарета. Удивительная, жуткая правда была во всем этом. И что-то неестественное, наигранное. Точь-в-точь, как сцена в романе, который я перевожу: бандиты допрашивают портового рабочего, выдавшего полиции их товарища — вора.

— Театр! — сказал я. — Откуда вы знаете мой перевод?