Игорь Клех - Хроники 1999 года

– Дайте подушку!

Та испуганно отвечала:

– Им нельзя!

– Она просит, черт побери! Значит, можно. Ей плохо, вы не понимаете?!

Та принесла подушку, помогла мне приподнять больную и ушла досыпать за столом в общем коридоре.

В полусидячей позе и сумеречном сознании, с температурой 34 и давлением 60 на 40 мать дожила до утра. Я не думал и не подозревал, что положение настолько серьезно. От какого-то священника услыхал когда-то и запомнил, что умирающих надо держать за руку, им от этого легче.

Мать потела и начала бредить:

– Пить!.. Куриный помет, как холодно ногам…

Иногда спохватывалась, спрашивала:

– Который час?

Но это тоже было в бреду. Ей мерещилось, что маленькой девочкой ее отругали и выгнали босой в холодный день на загаженный птичий двор. Я смачивал ей губы в темноте, тихо разговаривал с ней:

– Скоро утро… рассветет… я приведу отца… ты поправишься… все обойдется…

А главное, держал ее – держал за маленькую натруженную руку с пухлыми пальцами – и не отпускал. Поправлял подушку, то приподнимал, то опускал ноги. Она смогла наконец дышать. В пять утра начало светать. Больница прокашливалась и оживала. Стоны в палате поутихли, смерть никого пока не прибрала.

Я сказал матери:

– Все. Эту ночь пережили. Мне надо сходить домой, увидеться с отцом и умыться с дороги хотя бы. В восемь пересменка, в девять обход. Ты сможешь побыть одна часа два, не больше? Утро вечера мудренее. Тебе удобно? Хочешь чего-то?

Несколько раз повторив это, я убедился, что она поняла и до прихода отца продержится.

Как пьяный в утреннем ознобе, я выбрался из больницы и побрел по пустынным улицам – куда? – домой. Свет в квартире не горел. По какой-то нелепой причуде старики не запирали дверь, выйдя на пенсию, но на этот раз она оказалась заперта. Я подергал ее, постучал, затем позвонил. Щелкнул выключатель, прошаркали шаги, в дверях возник отец в трусах и майке.

– Я не спал, ждал тебя.

Я был почти в ярости:

– Почему ты оставил мать одну после операции?!

– Мне сказал врач, что нельзя оставаться на ночь. Сказал, что о ней позаботятся и нечего беспокоиться до утра. Да и внучку не на кого было оставить…

Я стиснул зубы, чтобы не наговорить лишнего. Сходил умыться и переоделся, сел на кухне.

Оказалось, в больницу мать угодила из-за кишечной непроходимости – чего-то вроде заворота кишок, от которого умер ее отец в войну, поев бабкиных горячих пирожков. Когда тетка устроила матери промывание желудка кружкой Эсмарха на дому, а затем то же сделали в больнице, куда ее положили, у нее просто лопнули кишки, и пришлось срочно доставлять ее в областную больницу прямо на операционный стол. Позже хирург сказал мне, что чрево моей матери походило на засорившийся унитаз – ведро фекалий вычерпали из него в операционной и вывели прямую кишку через живот на бок.

Отец выглядел притихшим и растерянным, что совсем на него не походило. Твердил только: «Как гром среди ясного неба! Что было делать?..»

Я совсем позабыл об их внучке и своей племяннице, спавшей безмятежным детским сном в дальней комнате. Надо было позаботиться о ней и дождаться младшей сестры из Одессы, а тем временем поочередно с отцом находиться при матери. Мы подняли внучку, попили с ней чаю, отец заплел ей косу, и они вышли – она в школу, во второй класс, он в больницу, а я прилег на пару часов поспать.

Карусель завертелась. В два я сменил отца. Вечером приехала сестра, добиравшаяся четырьмя поездами через Молдавию, и осталась с матерью на ночь. Мать лежала под капельницами. Температура и давление у нее поднялись до идеальных отметок, но она находилась без сознания. Несмотря на обездвиженность было видно, что с ней что-то происходит – то ли она сражается за жизнь, то ли трудится над смертью. В мою смену на следующий день у матери начался отек легких. Поначалу я не понял, что это за рокочущий звук примешивается к мерному бульканью пузырьков в капельнице – словно кто-то тихонько полоскал горло. Присмотревшись к матери, вскоре я заметил в уголках ее губ зеленую пену. Позвал врача, позвонил отцу. Стало ясно, что приближается развязка. Тем не менее я по-прежнему крепко держал ее за руку и разговаривал с ней, одергивая других, когда те неосторожно заговаривали о ней, словно в ее отсутствие, или пытались обращаться как с неодушевленным предметом. Она находилась в бессознательном состоянии, но душа все еще пребывала в этом смертельно больном теле. Через два дня, когда каким-то чудом, комбинацией лекарств удастся снять отек и к матери вернутся сознание и дар речи, она скажет мне, что слышала все, что говорилось и происходило в палате.

Возвращение к жизни оказалось мучительным и болезненным. Пока мать умирала, ей снились сладкие сны – или это были видения? Ее звали к себе и манили в мир без боли и страданий умершие близкие. «Там было так красиво и так хорошо!» – и она шла к ним. Но я держал ее за руку, она слышала наши голоса здесь, и они смущали ее. Когда же мать остановилась в нерешительности и заколебалась, как ей быть, то на смену райским видениям пришли тягостные кошмары. Ее опять, отругав, выгоняли босой на птичий двор холодной осенью, месить голыми ступнями омерзительный птичий кал. Может, что-то и похуже, но она смогла рассказать только об этом. Ее дыхание утяжелялось тогда, она постанывала, оставаясь в заложниках у собственных видений, бог весть откуда приходящих и не передаваемых словами.

Плохая наследственность – быть сыном смертной матери. Жизнь оказалась дорогим блюдом за непомерную плату с рассрочкой в кредит. В один из дней мне вдруг представился пожар в больнице – бумажные иконки Николая и Богоматери есть, а огнетушителей не видно. А ведь, если загорится всерьез, мне не вытащить тучную мать по лестницам и длинным коридорам из больницы во двор, тем более в таком состоянии. Останется либо сгореть вместе с ней, либо бросить ее и спасаться самому. Глупые детские вопросы – они самые трудные, и определенного ответа на этот вопрос у меня так и не появилось.

Процедурная медсестра, перепутав в названии лекарства одну букву и сделав матери какой-то не тот укол, заявила отцу, что «все равно она не жилец». Больше всего ему хотелось задушить на месте эту кобылу в белом халате, но он только всласть наорал на нее и пошел жаловаться главврачу. Почти все лекарства нам с сестрой приходилось покупать в больничном аптекарском киоске либо подолгу разыскивать их в городских аптеках. Иногда добираясь до вымерших, едва стемнеет, окраин, спотыкаясь, словно незрячие, и нашаривая ногами путь. Чтобы не свернуть себе шею в городских потемках, пришлось срочно купить фонарик. Хотя худшие времена для местных больниц уже миновали, когда в начале девяностых в стационары стали принимать только с собственным постельным бельем, а кормежку больных переложили на их родственников.