Иэн Макьюэн - Утешение странников

— Кто-то меня укусил, — пожаловалась Мэри. Колин подошел, встал около нее и стал смотреть, как она чешется. Россыпь маленьких красных точек быстро дорастала до размеров мелких монет и наливалась пунцовым цветом.

— Я бы на твоем месте перестал чесаться — сказал Колин.

Он перехватил ее за запястье и помог встать. Где-то далеко позади раздались детские голоса, искаженные акустикой, которая напоминала акустику в гигантской бальной зале: дети твердили нараспев не то катехизис, не то таблицу умножения.

Мэри передернуло.

— О господи! — выдохнула она, с явной издевкой над собственным, едва ли не детским нетерпением. — Если их не почесать, то я просто-напросто сдохну на месте. И как же хочется пить!

Похмелье сообщило Колину несколько высокомерное и грубоватое чувство уверенности в себе вообще-то ему не свойственное. Он встал у Мэри за спиной, прижал ее руки к бокам и указал в дальний конец улицы.

— Мне кажется, если мы пойдем в ту сторону, — шепнул он ей на ухо, — то выйдем к морю. А там наверняка будет открытое кафе.

Мэри позволила ему подтолкнуть себя вперед.

— Ты небритый.

— Помни, — сказал Колин, когда они зашагали под горку, набирая скорость, — мы в отпуске.

Море открылось сразу за поворотом. Набережная была пустынной и узкой, застроенной в обе стороны сплошной шеренгой обшарпанных домов. Из гладкой желтовато-коричневой поверхности воды под странными до нелепости углами торчали деревянные сваи, но ни одной лодки за них зачалено не было. Справа от Колина и Мэри ржавая жестяная табличка указывала вдоль набережной, на больницу. Из того же переулка, из которого только что вынырнули они сами, вышел к воде маленький мальчик, которого конвоировали с обеих сторон две женщины среднего возраста с туго набитыми пластиковыми сумками в руках. Эта троица остановилась под указателем, одна из женщин наклонилась и принялась рыться в сумках так, будто они что-то забыли. Как только они тронулись с места, мальчик пронзительным голосом начал было чего-то требовать, но на него тут же шикнули.

Колин и Мэри сели у самой кромки набережной на какие-то отчаянно пахнущие дохлой рыбой ящики. Какое же облегчение — вырваться наконец из путаницы узких улочек и переулков, сесть и просто смотреть на море. Смысловым центром пейзажа служил невысокий, окруженный стеной остров в полумиле от берега, целиком отведенный под кладбище. На одном конце его были часовня и небольшой каменный пирс. С такого расстояния, в перспективе, искаженной сизой утренней дымкой, ярко-белые склепы и надгробия являли картину города будущего, развитого сверх всякого разумения. Сквозь низко висящую полосу городских испарений солнце казалось диском из нечищеного серебра, маленьким и четким.

Мэри снова склонила голову Колину на плечо.

— Такое впечатление, что сегодня тебе придется заботиться обо мне, — сказала она сквозь зевок.

Он погладил ее кожу у основания шеи:

— А вчера, значит, ты обо мне заботилась?

Она кивнула и закрыла глаза. Потребность в том, чтобы один из них заботился о другом, уже давно вошла у них в привычку, они по очереди брали на себя эту обязанность и старательно ее выполняли. Колин поуютнее обнял Мэри и — почти машинально — поцеловал ее в ухо. Из-за кладбищенского острова показался пассажирский пароходик и подошел к пирсу. Даже на таком расстоянии было видно, что в руках у крохотных фигурок в черном, сошедших на берег, букеты цветов. По-над водой до них долетел еле слышный пронзительный вскрик — чайка, а может, ребенок, — и пароходик отвалил от острова.

Направлялся он явно к больничному причалу, который находился за поворотом береговой линии: с того места, где они сидели, его было не видно. Сама больница, однако, возвышалась над окружающими зданиями этакой цитаделью облупленного горчично-желтого архитектурного хаоса, придавленного сверху бледно-розовыми черепичными крышами, которые служили подставками для разношерстного выводка телевизионных антенн. У некоторых палат были высокие, забранные решетками окна, выходившие на балконы размером с небольшой корабль, где одетые в белое пациенты — или медсестры — сидели или стояли, глядя на море.

Набережная и улицы за спиной у Колина и Мэри постепенно заполнялись народом. Ковыляли с пустыми хозяйственными сумками молчаливые старухи в черных шалях. Из соседнего дома как-то разом пошел могучий запах крепкого кофе и сигарного дыма, который тут же смешался с рыбной вонью и едва совсем ее не заглушил. Морщинистый старый рыбак в рваном сером костюме и рубашке без пуговиц, которая когда-то была белой — складывалось впечатление, что лет сто назад он сбежал от конторской работы, — бросил возле ящиков кучу рыболовных сетей, чуть не под ноги Колину и Мэри. Колин сделал было робкий извиняющийся жест, но старик, который уже двинулся прочь, припечатал его емкой, раз и навсегда, фразой: «Туристы!» — и взмахом руки отпустил все грехи.

Колин разбудил Мэри и уговорил пойти с ним на больничный пирс. Если там не окажется кафе, пароходик отвезет их по каналам в центр города, а там уже и до гостиницы буквально рукой подать.

К тому времени, как они добрались до величественных ворот, служивших входом в больницу, пароходик уже приготовился в обратный путь. Управляли им двое молодых людей в синих куртках, темных очках в серебряной оправе и с одинаково тонкими, будто карандашом нарисованными усиками. Один стоял наготове у штурвала, а другой отвязывал чалку от кнехта ловкими небрежными движениями запястья; в самый последний момент он шагнул на борт через быстро ширящуюся полоску маслянистой воды, тем же движением распахнул воротца в перилах, за которыми сгрудились пассажиры, и закрыл их за собой одной рукой, отрешенно глядя при этом на удаляющийся пирс и перекрикиваясь то и дело со своим товарищем.

Ни слова не говоря друг другу, Колин и Мэри повернулись к морю спиной и присоединились к людскому потоку, который вливался в ворота и тек дальше, к больнице, по довольно крутой подъездной дорожке, обсаженной цветущим кустарником. На табуретках сидели старушки и торговали журналами, цветами, крестиками и статуэтками, но никто даже не останавливался, чтобы посмотреть на их товар.

— Если здесь есть амбулаторные больные, — сказал Колин, чуть сильнее сжав руку Мэри, — то могут продавать какую-нибудь еду.

Мэри вдруг прорвало:

— Если мне не нальют стакана воды, я просто сдохну. Уж этого-то от них можно будет добиться.

Нижняя губа у нее треснула, кожа вокруг глаз потемнела.

— Наверняка, — ответил Колин. — В конце концов, это же больница.

У двойных витражных дверей, увенчанных большим полукружием из цветного стекла, выстроилась очередь. Встав на цыпочки, они смогли разглядеть сквозь отражения людей и кустов фигуру в форме, охранника или полицейского, который стоял в полумгле между наружной и внутренней дверью и проверял у каждого посетителя документы. Люди вокруг них принялись доставать из карманов и сумок ярко-желтые карточки. Похоже, они попали сюда в тот промежуток времени, когда в палаты пускают родственников, потому что, судя по всему, больных в очереди не было совсем. Толпа придвинулась ближе к двери. Возле нее на пюпитре было выставлено каллиграфически выведенное объявление — одно длинное предложение, в котором дважды встречалось слово, очень похожее на «секьюрити». Слишком усталые, чтобы объясняться с охранником в форме, растолковывая ему, кто они такие и что им просто хочется чего-нибудь попить и перекусить, Колин и Мэри, сопровождаемые недоуменно-сочувствующими возгласами толпы, проделали обратный путь к воротам. Где-то в окрестностях, судя по всему, было несколько кафе, но возле больницы они почему-то ни одного не заметили. Мэри сказала, что хочет остановиться где-нибудь и поплакать, и они уже начали подыскивать подходящее для этого местечко, когда услышали крик и приглушенный звук корабельного двигателя, дающего задний ход: у пирса ошвартовался очередной пароходик.