Алексей Михеев - Любовь и другие рассказы

Так он рассуждал, сидя с ней за столом в кухне, и потом, да что говорить, сразу чувствовал, что поступает подло, что все это казуистика, ухищрения, что он благородными рассуждениями прикрывает свой эгоизм, свое желание, чтобы жена была ему все-таки верна.

А она… Как она — он видел это по ее лицу — обрадовалась в тот момент этой наконец высказанной им для нее, внезапно обрушившейся на нее ответственности, как потянулась навстречу этой малости, к этому прорвавшемуся в нем чувству, к боли, к этому постыдному суетливому крохоборству, которого он всегда в себе стеснялся и которого лишал ее всю жизнь, стараясь строить их отношения на каких-то заоблачных, туманных, невозможных для женщины принципах.

— Ну что ты, это же совсем пустяк, — сказала она, — это ничего ровным счетом не значит, совсем ерунда. Ну хочешь, я пообещаю тебе, что такого никогда больше не будет…

И он поймал себя на очевидности своих умствований, зная, что если уж она скажет, она этого больше не сделает действительно никогда. И со стыдом убедился еще раз в цели всех подобных разговоров и совсем уже с отчаянием подумал, что будет должен опять отказываться от ее общения и этим опять, в очередной раз, представлять себя размазней.

— Нет, я не могу от тебя этого требовать, — произнес он, отводя глаза, и тогда она разозлилась:

— Ну не хочешь, тогда буду! Буду!.. — И ушла в комнату.

Он долго сидел за столом, оставшись один, и думал. Но так ни к чему не пришел, ни к какому выходу. Встряхнулся и, еще не зная, что скажет, но зная, что идет на примирение, встал из-за стола и пошёл вслед за женою.

Жена усыпляла в темноте дочь, обе они лежали в постели. Он разделся и тоже лег с краю, прижавшись к спине жены.

— Все-таки ты моя девочка, правда?

— Я ничья, — ответила она и улыбнулась. — Я сама по себе, — сказала шутя и еще не угадав его тона.

— Ну скажи хоть раз в жизни: ты моя девочка…

— Да, твоя, — ответила она вдруг серьезно.

— Ведь правда моя?

— Ну конечно. — И голос ее дрогнул.

Тут еще дочь не спала и подняла голову.

— И ты, и ты, — сказал он, меньше всего в этот момент думая о ребенке.

— Совсем-совсем моя, ведь правда?

— Конечно, правда.

— Моя-премоя?

— Твоя-претвоя…

Это была вторая ночь, когда они после ее признания были счастливы, и ему было приятно вспомнить. Он отрывался от окна и вздыхал облегченно, отходил к столу и работал, иногда останавливаясь на хороших мыслях: все-таки главное для них — это их общность, у них много чего накопилось общего за всю их жизнь. И хотя тепло покоя и обволакивало его душу и он наслаждался им, все равно его потом, в конечном счете, настигала жесткая в своей трезвости мысль:

«Да какая же она моя?!»

И ему вспоминалась другая сцена, на следующую ночь, когда он спрашивал и она отвечала:

— Красивый он был?

— Мне нравился.

— Высокий?

— Чуть повыше тебя.

— А по темпераменту?

— Такой же.

— Хорошо с ним было?

— Хорошо.

— Как часто вы встречались?

— Раза три-четыре в месяц…

Она отвечала на вопросы просто, считая все это незначительным и не стоящим даже внимания, в то время как он при каждом ее ответе кусал подушку. Она вообще придавала этому гораздо меньше значения, чем он.

— Ведь это же совсем чужой человек, случайный, не наш. Я тебя больше люблю уже хотя бы потому, что ты отец нашей Дашечки.

— Ну какой же он чужой?!. Вы встречались с ним почти полгода!.. Привыкли друг к другу, разговаривали, у вас тоже появилась своя общность. Ты ведь понимаешь, что на этом так много строится. Все производно. Ведь ты и бросила его, поди, именно потому, что почувствовала это. Согласись? Испугалась, наверное… Вот я все говорю, толкую тебе, что мы с тобой похожи. У нас общие взгляды, образ мышления, духовное родство, а ведь это все чушь. Я сегодня подумал: будь на моем месте другой — и были бы те же самые чувства, было бы одно и то же. Это природа, никуда не денешься, и никакого идеализма. Никакой предназначенности друг другу. Любишь уже больше, потому что я отец нашей Дашечки. Вот именно, потому что я ее отец. Именно. А будь на моем месте другой, точно так же ты относилась бы к другому. Так же целовала бы его, так же раскрывала ноги, так же принимала в постель, имела бы от него ребенка — и в этом совсем бы не было меня! Представляешь, совсем, совсем! И ничего бы не изменилось, абсолютно, никто бы не чувствовал никакой потери, мир бы не пострадал. Все были бы живы и здоровы, и не было бы меня. Все у нас с тобой определено случайной встречей, половым влечением в молодости и потом общей жизнью, и нас как таковых нет, мы ни в чем не вольны, мы продукты обстоятельств. Как грустно жить, зная, что все наше духовное родство — это наша выдумка, это мы просто хотим, чтобы так было, убеждаем себя, воображаем это. Как грустно жить, зная, что идеализм — фикция, в то же время жить, страстно желая идеализма…

Самообольщение заканчивалось. Он опять приходил к изначальной сути. И хотя он вспоминал, что любить такую, какая она есть, с ее этим почти невыносимым стремлением к честности, со всеми ее особенностями, мог только он один — это уже не грело, не срабатывало. Исключительность пропадала, тонула в мире повторяющихся явлений, все это так называемое им «совпадение» каким-нибудь боком, по какому-нибудь, пусть иному, параметру, но могло быть и с другим.

Ночью у него болело сердце. Он просыпался у себя в номере часа в два и не мог больше заснуть. Он просыпался от безысходности, а думал другое: смотрел на часы, прикидывал время, и там, дома, учитывая разницу во времени, как раз получалось только начало ночи. И непроизвольно соотносил с тем, что завтра у нее выходной, воскресенье. Но старался перевести мысли на посторонее: от чего у него ревность? Ведь с ее характером она не изменит ему уже никогда. Он в этом совершенно уверен. Так к чему он тогда вообще ревнует? К прошлому? К собственному воображению?

И вообще, в чем механизм ревности? — продолжал думать он до утра. — Что под ней скрыто: досада, обида, неудовлетворенное самолюбие?..

А ведь, разобраться, пусть бы даже изменяла. Ведь вся ваша общность останется, она придет и опять одарит тебя всем тем, что ты в ней ценишь: похожестью, характером, разговорами — и вам опять будет хорошо. Почему мы не ценим того, что нам дают? Почему не ценим свое? Почему так завистливы и сходим с ума по чужому? Почему обуреваемы желанием безраздельной собственности?..

А если еще откровеннее: почему нас больше всего беспокоит именно один этот момент. Ведь не ревнуем мы к писателю, а ведь с ним может быть гораздо большая общность, и большее влияние он может производить на ум. Нет, потому что мы знаем: спать-то она все равно после книги будет со мной. И получается, что при всех наших красивых разговорах о духовности и интеллектуальной общности, главное беспокойство причиняет, главную заботу доставляет и владеет всеми нами до умопомрачения это преэлементарнейшее место. Использование этого места с другим…