Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Первым выступил Адамек, он говорил спокойно и деловито, но жестикулировал чуть взволнованнее обычного; размахивал руками, однако до ругательств и крепких словечек не унижался.

— Мы все здесь разные люди, — обратился он к собравшимся, — это яснее ясного! Одни соображают быстро, другим нужен тумак в спину. По-моему, они получили его сейчас. Не так ли? Вон там я вижу Сладека, мы с ним недавно поцапались, не так ли, Лойзик? Но это ничего, товарищи. Сейчас все должны понять, что дело уже не только в борьбе между партиями. Да, не в этом дело, товарищи! То, что сейчас происходит, касается нас всех, кто бы что ни думал. Касается тех, кто тут работает, тех, кому по-настоящему дорога республика. Нет, мы не застигнуты врасплох! Что сейчас нужно? Нужно, чтобы мы, все мы, громко и решительно сказали тем господам: этот номер не пройдет. Этого мы не допустим, этому будет конец. Ловчили, спекулировали, провоцировали, а теперь предали…

Патера прочитал резолюцию, его голос разносился по всему цеху. Голосовали в суровом молчании. Поднялись все руки, кроме двух-трех. Под сводами цеха грянул «Интернационал», и через открытые ворота песня понеслась в ночь.

И вот потянулась эта ночь, с пятницы на субботу. Почти все рабочие остались на заводе. Контрольные часы в проходной, постукивая, отмеривали время, оставшееся до утра; с неба сыпались снежинки, трепеща в желтоватом свете, падавшем из окон.

Завод бодрствовал.

К утру Патера вернулся в цех с заседания комитета и в уголке, у парового отопления, увидел скорчившуюся сонную фигуру. Пепик Ворачек!

Пепик дремал, свесив голову на грудь и обхватив руками колени. Патера потряс его за плечо: «Вставай, кофе на столе!» Тот замигал, как разбуженная сова, вскочил, потянулся и зевнул.

Патера заметил, что товарищ как-то странно мнется.

— Ты что, Пепик?

Ворачек подошел к нему и, отводя взгляд, подал ему сложенный листок.

— Слушай, Йозеф, сегодня ночью я заполнил ее… эту анкету. Отдашь ее там, а?

Он был не первый, кто этой ночью подходил к Патере с таким же делом. Приходили и другие, но Патеру особенно тронул простой и решительный тон напарника. Они сели рядом. Пепик поделился с Патерой хлебом и зельцем, за ним он сбегал вечером к матери. Они съели этот «завтрак» в один присест, и оба почувствовали себя бодрее. Анкету Пепика Патера спрятал в карман и кивнул.

Часа через два все рабочие завода высыпали в распахнутые ворота на улицу. Был крепкий мороз. Плотной толпой они шли по заснеженной дороге, сливаясь с толпами рабочих других заводов, шли, согретые собственным дыханием, гневом и движением… Патера рядом с Ворачеком, рядом со всеми.

Шли и пели!

Так все это было. А теперь — спать! «Хорошенько высплюсь к завтрашнему дню», — радуется Патера, шагая по ночной улице. Он ускоряет шаг, и через минуту его ботинки уже стучат по деревянной лестнице и подковки звякают по кафельному полу галереи.

В лицо пахнуло теплом. Патера поспешно закрыл дверь и на цыпочках подошел к постели жены. При слабом свете затемненной настольной лампы он увидел, что жена еще не спит, глаза ее полуоткрыты. Детская кроватка таинственно тиха.

— Не спишь?

— Нет. Жду тебя.

Патера виновато опустил голову. От его пальто все еще веет холодом улицы.

— Видишь ли, мне пришлось остаться там… Вчера вечером…

— Знаю. Мама принесла мне газету.

Патера с молчаливой гордостью поглядел на жену и кивнул. Неловкими пальцами он приподнял покрывало над кроваткой и заглянул в темное углубление, где тихо дышит дитя. Ш-ш-ш!

Присев на скамейку у погасшей печки, Патера с волчьим аппетитом съел картофельные кнедлики с луком, в полутьме нащупал кофейник с еще теплым суррогатным кофе и запил им свой ужин, чувствуя, что ему стало теплее и прибавилось сил, потом потянулся и зевнул. Жена уже уснула. Теперь еще пару затяжек и на боковую. Э, нет, здесь курить нельзя, надо приучиться выходить на галерею. Черт бы побрал заведующего жилищным бюро, теснимся в одной комнате с крохотной каморкой для матери, а он, пока к нему не придешь с криком, не потрясешь кулаком над головой, пальцем о палец не ударит. Свинство!

Патера покурил на галерее, опершись о железные перила и глядя в темный двор. Во всех окнах уже темно, только окна студии под крышей бросают в туманные потемки яркий сноп света. На галерее безлюдно и тихо, все соседи спят. Откуда-то сверху слышится скрип двери, на секунду в дверную щель доносится музыка по радио и тотчас смолкает.

От сырости у Патеры вдруг заныла правая рука. Патера потер ее ладонью. Во время оккупации он схватил ревматизм, который временами дает о себе знать; подлая штука — даже не разберешься точно, где боль, но от этого не меньше болит. Черт ее дери! Патера бросил окурок в темноту и, лязгая зубами, вошел в переднюю. Мгновение поколебавшись, он постучал к соседу.

— Не спите?

— Нет, заходите.

Брих в лыжном костюме сидел за столом, по студенческой привычке укутав шею шарфом и подперев голову руками. Перед ним раскрытая книга. Неподвижный, сосредоточенный, он неутомимо подчеркивает красным карандашом целые абзацы. Слабый свет настольной лампы борется с темнотой.

Патера остановился на пороге.

— Не хотел вам мешать… но вижу под дверью свет, дай, думаю, загляну…

Брих захлопнул книгу.

— Не беспокойтесь, заходите. Я ночная птица, раньше полуночи не ложусь.

— А после полуночи вам не дает спать наш крикун, а?

— Не беда, я сплю как сурок. Иногда и не прочь услышать хороший детский рев, от него здесь веселей.

— У нашего голос как иерихонская труба, — улыбнулся Патера. Он оглядел холодную комнату, понюхал воздух. — Печка у вас дымит немного…

Наклонился к печке, минуту повозился, что-то бормоча, со знанием дела прочистил решетку, поворошил кочергой горячий пепел. Печка вновь разгорелась и загудела.

— Готово. Печке нужен свежий воздух, как и человеку. Без этого не пойдет!

По комнате начало разливаться тепло. Патера потер руки и обвел взглядом комнату, не проявляя, однако, чрезмерного любопытства. Он никогда не бывал у Бриха, хотя у них общая передняя. И все отношения между ними ограничивались двумя-тремя фразами, брошенными на ходу. Да и Брих лишь во вторник впервые переступил порог комнаты Патеры. У соседки начались родовые схватки; растерявшись, мать Патеры позвала его на помощь. Он сделал тогда все что мог и опять укрылся в свою холостяцкую берлогу. Только Аничка иногда забегает к нему поболтать. Он любит эту девчушку. От комнаты Патеры Бриха отделяет лишь тонкая стена, сквозь которую слышно каждое громкое слово; дверь в этой стене заставлена с одной стороны пузатым комодом, который Брих унаследовал от матери, а с другой умывальником Патеры. Иногда происходят забавные эпизоды, свидетельствующие о добрососедских отношениях: Брих громко чихает, и за стеной слышится дружеское: «Будьте здоровы!» — «Спасибо!» — отвечает Брих. Бывает, что музыку с грампластинок, которые с увлечением собирает Брих, слушают и Патеры, хотя вкусы соседей не совпадают. Музыка Сметаны, концерт для виолончели Дворжака, Дебюсси и Моцарт заглушают к тому же шум у соседей.