Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

— Сударыня, вы слишком взволнованы!

— Лжете, вы такой же гнусный лавочник! Он и вас подкупил! Оба вы одинаковы, но стоит мне сказать лишь несколько слов, хотя бы о…

— Сударыня! — загремел Лазецкий, приближаясь к ней.

— Не трогайте меня, гнусный паршивец! Да, Гуго, ты купил меня, ты боялся, что я заговорю, потому и уломал меня выйти за тебя. Ты даже нес что-то такое о любви… Тихо, тихо, Гуго, а то задохнешься! Эх, ты… ха-ха-ха! Рия могла быть сегодня счастливой женщиной, как другие, если б не ты!

С ней справились объединенными усилиями. Лазецкий оттеснил ее своим мощным телом к самой койке, не переставая бомбардировать успокаивающими комплиментами; разом отрезвевший Калоус заглушил ее последние слова.

Тут зазвенело оконное стекло. Из темноты кто-то бросил камнем. Камень пробил окно и упал на стол. Ондра, не потерявший присутствия духа, задул лампу, и в хижине мгновенно воцарилась испуганная тишина. Что такое? Кто открыл ставни?

В темноте раздался приглушенный возглас, и еще один камень влетел в хижину. Смех. Это Рия! Нельзя было понять, что она говорит, только это походило на злобное заклинание. Кто-то впотьмах выбежал за дверь, и вскоре, когда в хижине закрыли ставни и зажгли лампу, Ондра, держа револьвер в руке, втолкнул упирающуюся девушку и захлопнул за собой дверь.

— Вот она, несчастная!

Рия обвела презрительным взглядом зеленоватые пятна лиц; у нее был такой вид, словно ее только что вытащили из глубокого омута, затянутого ряской; лицо расцарапано ветками и искажено ненавистью. Вялой походкой вернулась она на свое прежнее место — на скамью у окна — и погрузилась в равнодушное молчание. Брих заметил, что из глаз ее текут бессильные слезы, скатываясь по восковым щекам. Калоус опасливо приблизился к ней, попробовал отечески погладить по голове, по мокрому лицу, выжимая из себя глупые слова утешения. Рия в бешенстве сбросила его руку.

— Оставьте меня в покое!

Лазецкий возобновил атаки на Ханса; тот неподвижно торчал на своей табуретке, поглядывая сверху вниз на велеречивого адвоката, который засыпал его вопросами на канцелярском немецком языке, стараясь вытянуть решающее слово. А Ханс сидел — воплощенное достоинство горца.

— Ну-с, приятель, — включился в беседу Калоус, приняв бодрую мину, — что поделывают американцы?

Ханс пожал плечами:

— Ja, die Amerikaner… [36] Ну… американцы… (нем.).

Он закурил хорошую сигару и, наслаждаясь, выпускал дым с благоговением бедняка, которому перепадает подобное курево разве на ярмарку или в престольный праздник. Ханс — честный человек, решили все.

— Браво, камрад, — похлопал его по спине Лазецкий. — Выкурите эту сигару в знак дружбы с нами. Мы — не из тех жестоких людей, которые повинны в выселении немцев. Я говорю всем и совершенно открыто: это было самое крупное преступление за последние годы. Зверские меры большевизирующегося правительства против невинных граждан немецкой национальности.

Лазецкий говорил по-немецки — его слова предназначались исключительно для Ханса, а тот и бровью не повел. Быть может, плохо понимал болтовню адвоката или был слишком занят, наслаждался дорогой сигарой.

— После будущей войны мы исправим большевистские перегибы, — заверял Ханса адвокат. — Я хорошо знаю немцев по последней войне. Порядочные, работящие люди. Врожденное чувство дисциплины. Это — европейцы. Ненавидят всякого рода перевороты и анархию. А какие солдаты! Да они просто призваны исправить военные ошибки Гитлера в России и спасти человечество от большевистской чумы! Вы — союзники всех честных демократов, и мы сочувствуем вам! Мы знаем, как жестоко хотели с вами поступить, словно вы можете отвечать за промахи и непродуманные шаги вашего… фюрера…

— Конечно, — поспешно вставил Калоус, — я не знаю лучших партнеров в торговле, чем немцы! Мне в тысячу раз милее порядочный немец, который уважает… гм… чем большевизированный чех! С немцем, если он из приличной семьи, всегда договоришься. Я лично был с ними в хороших отношениях. После войны много болтали, всякое говорили о немцах, о Гитлере; кто же спорит, он делал глупости, хотя бы вот концлагеря, это было неумно, — но никто меня не разубедит в том, что при протекторате было время исключительного процветания и порядка. И хорошо, что коммунистов сажали. Плохо только, что их не переарестовали и не уничтожили всех. Было бы, по крайней мере, спокойно, и мы могли бы сидеть у камина в Сенограбах, а не бродить по горам. Не здесь, понимаете?

— Еще ничего не потеряно, — добавил Лазецкий, — люди всякое говорят, а я скажу определенно: война! Вот путь! Кардинальное решение! И война будет, или я не Лазецкий. Должна быть! Мы заставим коммунистов плясать под атомную музыку, пусть только начнется! А вы, — он обернулся к молчаливому Хансу, — вы станете лучшими нашими союзниками. Ничего не попишешь, трусливым душонкам это придется не по вкусу, но хватит с нас разговоров, давайте смотреть на вещи с трезвым политическим реализмом. Решение может быть только одно: война!

Ханс задумчиво хмурил брови и курил. Слова адвоката, видно, с трудом проникали в извилины его примитивного мозга, оставляя грязные отпечатки. Ханс был не способен размышлять об отдаленных перспективах. Он был простой человек. Только авантюра его фюрера оторвала Ханса от молчаливых гор, от топора и саней, на которых он свозил бревна в долину, и заставила без особого удовольствия прошагать через бескрайние просторы Советского Союза; под Великими Луками он заплатил за это путешествие двумя пальцами и вовсе не сердился, когда его, со всей ротой, погнали назад. Он привык к горам и к бедности, и его не устраивала политическая концепция Лазецкого, пропахшая порохом и обещавшая новые нежелательные походы, во время которых Ханс мог распроститься уже с головой.

Он поднял невыразительное лицо с тонкими мочками ушей.

— Na, ja [37] Ну да (нем.). , — война, говорю, это свинство, — прогнусавил он и, подняв вверх трехпалую руку, подержал ее на свету, словно присягая. — Свинство! Думаю вот: зачем это все было?

Мысли медленно выстраивались у него в голове. Он никогда не понимал политики — не то что Герман Мёсбек, который явился в деревню с этим проклятым фюрером; Ханс всегда подсознательно чувствовал, что ему придется туго, если оторваться от родных гор. А теперь еще эти… Он помогал им перейти границу, не понимая как следует, что им там нужно; думал о своем домике, который надо перекрыть, думал о деньгах, которые сами лезут в руки. Свою простую речь он перемежал паузами, долго и трудно подыскивая слова. Не так-то много доводилось ему в жизни говорить!

— У меня дома дочка да парнишка. Зеппом зовут. До этого я в лес ходил, теперь плохо держу топор из-за проклятых пальцев. Э-эх, война — большое свинство…