Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

И вдруг ему пришло в голову: не хлебом же единым жив человек. Ей нужно читать, чтоб не сойти с ума от тоски и черных мыслей. О чем она думает в бесконечные часы одиночества? Где блуждает? Ей надо читать, уйти в книгу, оторваться от собственной судьбы, спрятаться в чужих судьбах. Он остановился на «Жане Кристофе» и еще прихватил «Швейка». Ей надо смеяться. Смеяться!

— Ты хороший, — сказала она. Убрала рукой волосы со лба, с благодарностью заглянула ему в глаза. — Почему ты такой? Ведь я приношу тебе только заботы!

Павел остановил ее отрицательным жестом. Он честно старался отогнать от себя мысли о собственном благородстве, убежденный, что не имеет на это права.

— Почему ты такой?

Юноша отвел глаза, пожал плечами.

— Не знаю… А что тут такого? Я обыкновенный. Выгнать тебя? А ты смогла бы? Этого ни один человек не сможет.

— А ты понимаешь, кого прячешь? Ведь ты же меня совсем не знаешь.

— Знаю. Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.

Она удивленно раскрыла глаза.

— Правда?

— Правда. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что и мне так кажется. Глупо? Может быть. Так принято говорить, да? Я думала об этом вчера, когда ты так рано ушел. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! А мы ведь только позавчера вечером встретились. В парке, на лавочке. Может быть, мы знали друг друга в прошлой жизни. Мы, наверное, были братом и сестрой. Или возлюбленными. У нас была несчастная любовь. Я болтаю глупости, правда?..

— Неважно. Я с удовольствием слушаю, — перебил он ее, и тоска сжала ему грудь. Голос девушки кружил голову, мягко проникал в сердце, сдавливал мятущейся негой. Павел боялся ее. В полутьме он видел ее силуэт; она сидела на краю кушетки, прижав к себе колени, опустив голову. Он растянулся рядом, лег навзничь, скрестив руки под головой. «Возлюбленные… Несчастная любовь…» Нет! Не так! Прошлая жизнь! Фу! Он испытывал неприязнь к этим словам.

— Знаешь, а я не верю в такую чепуху. Прошлая жизнь — сказки для кисейных барышень. И звезды — не дырки в небе или в бумажных шторах. Звезды — это миры, миллионы миров, а месяц — остывший шар. Поэты ничего в этом не смыслят; все это математика, телескопы и цифры, фантастические формулы…

Он рассказывал, а девушка, словно устыдившись своих слов, молчала. Павел протянул руку и погладил ее по плечу, будто желая извиниться за прозаическую трезвость своих суждений. Но ведь она не знает этого. Он хочет быть ученым.

— Ты обиделась?

— Нет. Ты, наверное, прав, а я просто дура.

На крыши спускались сумерки, в их каморку уже закрадывалась тьма, но лампу зажигать не хотелось. С галереи лился желтоватый свет, процеженный через сито занавесок, где-то бормотало радио. Все эти звуки — голоса старого дома — были знакомы ему. Ритмичный стук молотка рассказывал, что молодожены с третьего этажа купили мебель и мужу приходится самому приводить в порядок этот хлам, приобретенный у старьевщиков; сами знаете — в нынешние времена… Из мастерской художника, что забралась под самую крышу, слышатся аккорды гитары и приглушенное пение. Художник разгоняет мышей и тоску. Недавно от него ушла жена, на галерее до сих пор судачат: «Вертихвостка!» Но находятся защитницы: «Ах, бабочки милые, да кому охота жить в вечной нищете, в дыре под самой крышей и нюхать вонь скипидара?»

Голоса, звуки. А над всем этим раскинулось молчаливое мерцающее небо.

Павел смотрел, и ему казалось, что он слышит, как, свистя, проносятся в холодных пространствах миры.

— Павел!..

Он встал, чтоб опустить штору, но голос девушки остановил его.

— Ты когда-нибудь испытываешь страх?

— Перед чем?

— Перед всем… перед жизнью.

Он колебался.

— Иногда…

— А я — постоянно.

— Чего ты боишься? Мышей? Я поставлю мышеловки, — пошутил он невесело.

— Не смейся надо мной. Мне не с кем больше поделиться. Страх все время гложет меня. Даже когда я думаю совсем о другом, даже когда смеюсь. Словно подстерегает, прячется где-то здесь, под сердцем…

— Мой отец говорит, что только камни ничего не боятся. Они неживые.

Он наконец поднялся с кушетки и опустил затемнение, включил лампочку, свет упал на ее лицо. Девушка зажмурилась, заморгала. Он попытался пошутить. Он так боялся ее мыслей.

— Как дела, синьорина Капулетти? Что поделывает ваш отец? Все еще враждует с Монтекки?

— Нет, ему не до того. Он в Терезине… надеюсь…

Ему стало стыдно за неуместную шутку, кровь ударила в голову. Но, как это ни странно, его слова не обидели ее, она просто констатировала факт, глядя на него снизу вверх с такой всепрощающей улыбкой. Павел подсел к ней поближе и принялся внимательно разглядывать ее.

— Почему ты смотришь на меня? Я тебе не нравлюсь?

— Ты же знаешь, что это не так, — возразил он. — Ты мне очень нравишься… Правда!

— А чем? — настаивала Эстер упрямо.

Павел с минуту колебался, подыскивая слова.

— Ты такая же, как все остальные девушки…

— Ты о чем? Почему я не должна быть, как остальные? — Эстер поняла его не сразу.

Девушка нахмурилась и резко повернулась к нему:

— Потому что я еврейка?

— Что ты! — отпирался он растерянно. — Я, собственно, имел в виду совсем не это… Говорят, будто…

— Что говорят? Я знаю! Что мы не как все? Что у нас длинные носы и…

Юноша с досадой остановил ее и взъерошил себе волосы.

— Да, всякое мелют… Люди бывают так глупы. И злы…

Павел вскочил и зашагал по комнате, засунув руки в карманы, красный от стыда и досады на себя самого. Потом оглянулся и увидел Эстер все на том же месте, в той же позе, с руками, опущенными на колени. Серая тень лежала на ее лице. Он закусил губу. «Дурак! Мелю языком невесть что!»

Не сдержавшись, он выдохнул:

— Эстер… я…

Девушка подняла глаза, в них таилась усталая усмешка. «Я ведь все понимаю», — сказали они ему. Он казался себе просто мальчишкой перед взрослой женщиной. Горькая жалость и какая-то дикая радость заполнили его сердце, рвались из груди. «Эстер! Как мне высказать тебе все это! Со мной что-то происходит, не знаю…»

— Почему ты молчишь, — прохрипел он, — скажи что-нибудь!

Он порывисто бросился к девушке, с силой схватил ее за плечи. Вырвать, отнять ее у этой неподвижности! Девушка молча сопротивлялась. Она была сильная, но после упорной борьбы Павлу удалось повернуть ее лицом к себе. Оно было далеким, замкнутым, рот плотно сжат, глаза, блестевшие под опущенными ресницами, смотрели отсутствующе, так, будто мысли ее витали где-то далеко.

— Эстер… послушай… Не плачь, ты не смеешь плакать! Я…

Он поцеловал ее. Неловко, по-мальчишески. Девушка дернула головой, и его губы скользнули по ее щеке, но он не сдался и все-таки добрался до ее рта.

Она перестала сопротивляться, повернулась, закрыла глаза и приникла к нему.