Сэди Джонс - Изгой

На следующий день Льюис вышел из клуба на улицу, залитую ярким солнечным светом, где было очень холодно. Он направился на вокзал Виктория. Было воскресенье, и он едва не опоздал на единственный в этот день поезд, так что ему пришлось бежать по опустевшей платформе и запрыгивать в вагон уже на ходу. У него было такое чувство, что он единственный пассажир и что он едет на необычном поезде, который летит сквозь морозное утро намного быстрее настоящего.

Дорога от станции была спокойной и солнечной. Здесь было холоднее, чем в Лондоне, иней еще полностью не растаял на обочинах и пятнами белел под деревьями, где солнце не успело растопить его. Везде было очень тихо, ярко светило солнце, а небо над головой было таким высоким и синим, каким он не видел его уже давно. Льюис глубоко вдохнул холодный воздух и улыбнулся, почувствовав, что жизнь переполняет его.

Кит думала, что холод в церкви является холодом смерти. Он не походил на холод на улице или где-нибудь в других местах; воздух здесь был затхлым и пах камнем, как возле могилы. Впереди, прямо перед скамьями, стояли керосиновые обогреватели на колесиках, которые не столько грели, сколько шипели. Она спрятала кисти под мышки. Чем больше людей входило внутрь, тем становилось лучше; запах духов делал воздух уже не таким, как в склепе. Органист начал играть что-то неопределенное, просто чтобы привлечь публику с улицы. Пришли Напперы, заговорили с Дики и Клэр и сели позади них.

— Как на кладбище, — прошептала Джоанна.

— Можешь меня прирезать прямо сейчас, — отозвалась Кит.

Двери закрылись, по проходу между рядами прошел викарий и повернулся к ним лицом. Джоанна сзади начала хихикать, и Кит закрыла лицо рукой, чтобы не фыркнуть.

— Нет Джилберта с Элис, — сказала Клэр, и Кит подняла глаза.

И правда: первое воскресенье пасхальных каникул, а Льюиса нет.

Льюис сошел с дороги перед поворотом, перелез через забор и, срезая путь, направился по краю леса и через сад, чтобы выйти к своему дому с тыльной стороны.

Было позднее утро. Он думал, что Элис и его отец в это время все еще в церкви. Он не знал, что им скажет, и это не очень его заботило. Ему хотелось поесть и поспать — очень простые желания.

Он вышел на лужайку и остановился. Через окно ему было видно, что в гостиной находятся его отец, Элис и полицейский в форме.

Минуту он не двигался с места, но они уже заметили его, когда он шел через сад, так что ему ничего не оставалось, кроме как идти дальше. Он подошел к дому, открыл застекленные французские двери и шагнул в комнату. После холодной улицы казалось, что здесь очень жарко, а через оконное стекло ослепительно светило солнце. Его отец встал.

— Льюис…

— Что, сэр?

У камина стоял полицейский — это был Уилсон.

— Значит, все в порядке?

Льюис кивнул, но Уилсон задал вопрос не ему, он обращался к его отцу.

Элис поднялась и проводила Уилсона в прихожую. Джилберт и Льюис стояли в гостиной и смотрели друг на друга; они слышали, как закрылась входная дверь. И вот они остались одни в своем доме, стоявшем среди других домов, сейчас опустевших, потому что все остальные люди были в церкви.

— Вы не пошли в церковь, — сказал Льюис, когда Элис вернулась в комнату.

Голос Джилберта звучал глухо:

— Ты не пришел домой, и мы волновались. Мы не знали, что с тобой случилось.

— Ничего со мной не случилось.

— Просто… просто помолчи, Льюис, прошу тебя.

Льюис замолчал. Он хотел оставаться бесстрастным, он хотел думать лишь о Джини и не ощущать, где он находится на самом деле, но не смог.

— Тебя не было всю ночь.

— Да, сэр. Простите меня.

— Если ты еще раз уйдешь без спроса, мы должны будем подумать, не отдать ли тебя в специальную школу. Ты знаешь, что это означает?

Джилберт подошел к нему ближе, и теперь, видя отсутствующее выражение его лица, говорил более зло и громко.

— Ты слышишь меня? Есть места, куда отправляют таких мальчиков; там тебя научат, как себя вести, и там ты будешь под контролем. Ты не будешь приезжать на каникулы домой, как это происходит сейчас. Жизнь твоя станет совсем другой, ты понимаешь это? То, как ты вел себя в последнее время, как ты относился ко мне и твоей приемной матери, а теперь еще и этот побег… Это совершенно недопустимо, ты это понимаешь?

Льюис смотрел в лицо отцу так напряженно, что поле его зрения по краям стало размытым.

— Ты живешь в моем доме и будешь соблюдать мои правила, а если ты не в состоянии делать это, тебя просто отправят отсюда, ты понял? Мы тебя отправим отсюда.

Льюис кивнул; ему для этого пришлось сделать над собой усилие. Он подумал, что должен сказать: «Пожалуйста, не нужно этого делать, пожалуйста…» Он взглянул на Элис, но та смотрела вниз, на свои лежавшие на коленях руки.

— А теперь иди наверх и подумай над тем, что я тебе сказал, а когда спустишься — если ты спустишься — к обеду, я хочу увидеть в тебе перемену. Ступай!

Эта маленькая спальня с белыми стенами была его детской комнатой, комнатой, где к нему на кровать присаживалась его мама, где он лежал без сна и размышлял о своей жизни. Его открытый школьный чемодан лежал на полу, половина вещей была выложена и ожидала стирки. На полках стояли его книги, среди них были и детские, которые он давно перерос. Его отправят отсюда. Для таких людей, как он, есть специальное место. Ему показалось, что он не может заставить вещи в своей комнате оставаться на привычных местах. Он стоял посреди рушащейся и расползающейся комнаты.

Внизу Джилберт и Элис сидели друг напротив друга у жаркого огня, но он грел их только с одной стороны, у обоих вторая рука и щека мерзли в холодном воздухе гостиной.

— Ты думаешь, он слушал меня? — сказал Джилберт. — Ты считаешь, это подействует на него?

— Думаю, ты его напугал.

— Я и хотел его напугать. Но, думаю, что он меня даже не услышал. Думаю, что все это не имеет для него никакого значения.

Элис смотрела на пламя в камине, а Джилберт повернулся в сторону замерзшего сада.

Льюис подошел к окну. Прямо перед его лицом было стекло, твердое и тонкое. Внезапно он вспомнил, как Джини обнимала его, каким сладостным было это чувство, и устыдился его.

Он положил руку на холодное оконное стекло. Ему казалось, что он на самом деле находится где-то очень далеко. Он представил себе свой кулак, пробивающий стекло, дырку в стекле и осколки, торчащие из деревянной рамы. Он представил, как протягивает по ним свое запястье, так что они режут его. Он думал, что не почувствует этого. Воображение нарисовало картину, как он пробивает стекло лицом, и ему стало интересно, почувствует ли он, как осколки будут разрезать его кожу.

Он закрыл глаза, чтобы остановить это видение, но ничего не изменилось; вид разбиваемого стекла засел в его сознании, требуя выполнить это. Сердце его бешено колотилось, разгоняя холодную кровь. Льюис отвернулся от окна. Он понял, что царапает свою руку второй рукой, и перестал делать это.