Сэди Джонс - Изгой

Когда Льюис был маленьким, его жизнь виделась ему отрезками: до ухода отца на войну и после его возвращения, а позднее — жизнь с мамой и без нее. Период жизни, в котором он пребывал сейчас, имел более универсальный и общепризнанный поворотный момент — то, что было до Джини и после нее. К «до нее» относилось сладостное чувство, когда он целовал ее и когда она оказалась впервые так близко к нему, а к «после нее» — привычная холодность, которую он ощутил, переспав с ней, и все отсюда вытекающее.

Ситуация была странной даже для самого Льюиса. Он видел Джини всего по несколько раз каждые каникулы — когда мог выбраться из дома, оценив возможные последствия для себя, — а она практически не спрашивала его, где он был. Он даже не знал, догадывается ли она, что он — школьник, до того момента, когда однажды она сказала ему: «Тебя не было целую вечность», а Льюис, немного обрадовавшись, что она заметила его отсутствие, признался: «Я был в школе». Джини тогда опять рассмеялась, широко открывая при этом рот, а он, нервничая, ждал, когда она остановится. И тогда она сказала: «Я догадывалась, что дети аристократов не оканчивают школу такими молоденькими».

Поначалу он старался прятать от нее свою порезанную руку, но она все равно заметила шрамы, но ничего не сказала. В основном она была с ним мила, но он никогда не мог предположить, как она поведет себя в следующий раз. Иногда ему приходилось ждать в клубе целый вечер, прежде чем она заметит его, и он привык к такому ожиданию и коротал его за разговорами с Джеком и официантками. Вечера без Джини часто оказывались для него проще и приятнее, чем проведенные вместе с ней, если не считать его тяги к ней. Это давало Льюису возможность чувствовать себя достаточную свободным, чтобы быть другим человеком, встречаясь в Лондоне с Джини, но также заставляло его чувствовать себя ничтожеством, невидимым и не заслуживающим ничего хорошего. Частично он по-прежнему оставался ребенком, по-детски жаждущим, чтобы за ним ухаживали и успокаивали его, а Джини не замечала этого; даже находясь в ее постели и обнимая ее, он чувствовал себя совершенно одиноким.

До и после Джини, до и после клуба, до и после джаза, и Сохо, и первого знакомства с чернокожим, и джина из стакана, и умения водить автомобиль и курить… Джини научила его последним двум вещам, и он любил ее уже за это. Когда он закурил, то не мог поверить, что делает это, и он понятия не имел, что от этого можно так себя чувствовать. Взрослые курили и не подавали виду, что «крышу» у них начинает срывать или что они не могут четко мыслить. Он полагал, что к этому нужно привыкнуть. Он не мог понять, как можно курить трубку; так делал его отец, и это было ужасно. Он не мог даже представить, что сам попробует такое. С сигарет тоже не стоило начинать, хотя по своему действию они были почти так же хороши, как и выпивка, — но трубка, трубка — это было просто некрасиво, сложно, да и вообще годилось только для стариков. Он никогда этого не делал.

Дома он был осторожен и тщательно скрывал свои пороки. Он никогда не оголял рук, он смотрел Элис прямо в глаза. А когда она пыталась быть доброй по отношению к нему, он отворачивался от нее, хотя все время в своем детском сердце робко надеялся, что она поймет его, обнимет и поможет. Те плохие поступки, которые он совершал, вначале приносили ему пользу, но теперь они стали сильнее его. Он понимал, что нуждается в помощи Элис или кого-нибудь другого. Он боялся самого себя.

У Элис на кровати было разложено ее новое платье, а рядом стояли приготовленные к нему туфли. Она слышала, как в соседней комнате переодевается Джилберт — знакомый звук открывающегося гардероба, его шаги.

— Джилберт!

— Что, Элис?

Она надела чулки, села перед туалетным столиком и, посмотрев в глаза своему отражению в зеркале, попыталась заглянуть в себя поглубже.

— Что это такое? — сказал он, появившись в дверях. — Ты не одеваешься? Они будут здесь меньше чем через час.

— Джилберт!

— Что?

— У меня задержка.

Последовала пауза.

— На сколько?

— На неделю.

— Эта задержка… Ладно. Посмотрим.

— Джилберт…

— Не давай волю своим надеждам.

— Я и не даю. Целую неделю, по крайней мере. — Он сел на кровать. Она не должна была ему этого говорить. — А ты был бы этому рад?

— Ты же знаешь, что был бы. Для тебя ожидание тянулось так долго. Я понимаю.

— Тогда мы могли бы стать настоящей семьей.

— Я знаю.

Она поднялась, подошла и стала перед ним на колени.

— Я не должна волноваться.

Он погладил ее по щеке.

— Ты очень красивая, — сказал он. — Давай просто подождем, все прояснится. Попытайся не думать об этом.

— Нет. Я не могу.

— Это никогда не помогает.

— Я знаю!

— А теперь приведи себя в порядок. Они уже скоро будут здесь.

— Я сейчас.

Дики Кармайкл стоял в холле, постукивал пальцем по своим часам и ждал. Это был его большой дом, и он знал, где в нем находится каждый слуга, где его жена и его младшая дочка, знал состояние каждой комнаты: убрано ли в ней, насколько там тепло, пустует ли она или используется для каких-то целей. Он чувствовал, что у него здесь все под контролем и был этим удовлетворен. За исключением того, что ему очень не хватало Тамсин. Без нее этот дом казался другим: почти его, но все же не полностью. Когда она уехала в Лондон, для него стало практически невыносимо не знать, где она. Он представлял ее себе на приемах, воображал, как она флиртует с кем-то, он знал все ее платья и думал о том, в каком из них она сейчас, достаточно ли ей тепло, насколько поздно она ложится спать и с кем проводит время. Иногда воображение рисовало ему безликих юнцов, уводящих ее на веранды или в какие-то подозрительные спальни, и то, что они могли с ней делать, — что он и сам делал с девочками в этом возрасте. Представляя себе их руки на ее теле, он пытался, чтобы совладать с собой, обо всем этом не думать.

— Клэр! Кетрин! Спускайтесь немедленно!

Кит сидела на своем любимом подоконнике и читала. Она не хотела спускаться ни на минуту раньше того момента, когда должна будет это сделать. Она провела это утро в лесу, пробуя разжечь костер из сырых веток; она обожглась, от дыма у нее слезились глаза, и Клэр накричала на нее и заставила переодеться. Покусывая кончик своей косы, она перевернула страницу.

— Кетрин! СЕЙЧАС ЖЕ!

Этот тон значил следующее: если ты не спустишься прямо сейчас, я тебе это потом припомню, и если ты меня рассердишь, я тебя выпорю ремнем. Кит не собиралась доводить дело до побоев. Она прочла еще один абзац, просто ему назло, а потом медленно встала.

Спускаясь по лестнице, она видела, как ее отец и мать надевают перчатки, не разговаривая друг с другом.