Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы

— А… а… — забормотал он, — так а где… у вас же вешалки…

— А, ну да, нет у нас вешалки, — сказал Александр Сергеевич, — извините… Компот будете?

— Буду, — вовсе не желая никакого компота, сам не зная, зачем соглашается, ответил Семен.

— Ну, разденьтесь тогда и садитесь, я сейчас принесу, — встал Александр Сергеевич.

Товарищ его встал вместе с ним и ушел, а Александр Сергеевич сходил к стойке, взял там два стакана компота, расплатился и вернулся к Семену.

— Нате, — протянул он ему стакан.

Сел напротив, сделал глоток, немигающе глядя на Семена, и Семену сделалось не по себе под этим его взглядом.

— Ну-у… что? — спросил он. — Прослушали, нет?

— Прослушали, — сказал, как согласился, Александр Сергеевич. И отвел взгляд от Семена, опустил в свой стакан. — Прослушали-прослушали, — повторил он быстро, со вздохом. — Ну и что… что, собственно… да ну ничего, прослушали, а что мы еще должны?

Семен не понял его. Что он хотел сказать своим вопросом?

— Так это вы знаете, что должны. Я не знаю. Я вам что? Я принес. А после… куда там, как там… Вы говорили, будто на телевидение…

— Говорил, да? — спросил, поднимая глаза, Александр Сергеевич. И качнул головой: — Надо же!.. Видите ли… Павел Григорьевич?

— Семен Алексеевич, — подсказал Семен.

— Простите, Семен Алексеевич. Видите ли, Семен Алексеевич, мы ведь учреждение, так сказать, методическое, у нас специфика… Ну да, мы собираем, экспедиции даже организуем… но только то, что имеет ценность, понимаете?

— Понимаю, — тупо сказал Семен. — А как вы это отличаете: ценность, не ценность?..

Александр Сергеевич усмехнулся.

— Так ведь на то мы и специалисты.

— То есть, как я вас понимаю, — уточнил Семен, — вам это никак, никуда не подойдет, что я вам принес?

— Никак, — согласился Александр Сергеевич.

Семен представил, как он передаст жене его слова…

— Да нет, да ну постойте, да ну почему так!.. — горячась, торопливо заговорил он. — Да не может так быть… да ну ведь сколько там назаписано всего, сколько человек напел… да не может быть, чтобы ничего… почему так!

— А вот потому! — тоже повышая голос, сказал Александр Сергеевич. — Почему не может? Может. Сплошь и рядом. Что ж делать. Стихи у вашей жены никуда не годны, не чувствует она слово, временами просто смешно выходит, все равно что пародия на стихи, поет она все на один мотив… С чувством, да, со страстью… но ведь на один! Ну, на два, может быть… Для нас это никакого интереса не представляет.

В Семене наливалось, переполняло его, переплескивало уже через край, будто откуда из детства пришедшее, горькое чувство: подходит, наконец, твоя долгожданная очередь влезать в веревочную петлю «гигантских шагов», она уже у тебя в руках, ты влезаешь в нее, и вдруг подскакивает взрослый парень из соседнего подъезда: «Слушай, тебя там мать сейчас срочно искала. Что-то у вас случилось будто», — шершавая толстая веревка перелетает из твоих рук в его, бежишь к дому, вскакиваешь в подъезд, вбегаешь в квартиру… да мать, оказывается, еще и не возвращалась с завода… Уж не говорил бы он, этот Александр Сергеевич, ничего про телевидение. Не обещал бы ничего. Взял, да и все. Что ей теперь сказать, Вальке… ведь брякнул уже о телевидении… идиот!

…Дом народного творчества находился возле городского пруда.

Семен вышел из подъезда, пересек улицу — и очутился у парапета набережной. Парапет был невысокий, по пояс. Он облокотился о него и стоял какое-то время, глядя на мутную серую воду, тихо хлюпающую внизу об осклизший зеленый камень. Потом достал из кармана пальто возвращенные ему Александром Сергеевичем картонные коробки с пленками и положил на парапет перед собой.

Пальцы, сколько ни тянул их к коробкам, сколько ни заставлял сделать то, что они должны были сделать, сопротивлялись, отказывались от возложенной на них работы, и тогда Семен схитрил. Он переложил коробки в другое место, поближе к краю парапета, разогнулся, постоял так, глядя на плотину, на бегущий по ней ярко-красный трамвай, на другую сторону пруда со строящимся гигантским трилистником новой гостиницы «Турист», потом снова облокотился о парапет, локоть попал на коробки, хотел соскочить с них…

«Бу-ульк, бу-ульк», — шепеляво сказала вода внизу, перекрыв на мгновение хлюпающий звук удара о гранит, и снова осталось одно хлюпанье.

Семен посмотрел на то место на парапете, где лежали коробки. Их там не было. Он посмотрел на воду внизу. Мутно-серая осенняя вода плескалась точно так же, как и минуту назад, ничего не изменилось, и все так же колыхалась на ней черная разбухшая щепка, что колыхалась и прежде.

Жене Семен сказал, что пленки с ее песнями остались в Доме народного творчества — такое это учреждение, такая у них специфика: собирать, — а если что с телевидением, если она понадобится, то найдут ее, наверное, есть же у них ее адрес…

Жена поверила. Только спрашивала после несколько раз: «А не говорили, нет, когда понадобиться-то могу? Примерно хотя б?» — потом перестала спрашивать. Семен первое время мучился содеянным, порою так подпирало — прямо признавайся ей, но все же перемог себя, скрепился, дни бежали, недели накручивались, в месяцы складывались — и стало легче.

Юные ее веселость и смешливость из жены снова мало-помалу высочились, снова она сделалась молчаливой и хмурой, — будто гнетом придавило все в доме. Но теперь Семен был виноват перед нею, и эта его вина держала его, не допускала до того, чтобы злоба, взяла в нем верх, и понемногу притерпливался к этому гнету, притерпливался жить с ним, не замечая, будто так и надо.

Жена больше не выталкивала из дому, когда ей приспичит, — не случалось такого, но накатывало на нее по-прежнему, и гитара не висела на стене без дела, он знал. Такой вот случай: вел Ваську с Иришкой из сада, подошли к квартире — из-за двери заглушенные ею гитарные переборы и заглушенный, пронзительно что-то бубнящий голос, а достал из кармана ключ, всунул в прорезь замка, открыл… — Гитара на своем месте в углу за комнатной дверью, жена на кухне, вся в делах, фартуком подвязана: «Ужинаем скоро!»

И стихи она, какие у нее появлялись новые, больше не показывала, как прежде, вовсе и тетради ее куда-то исчезли. Раньше валялись где угодно, а теперь, видимо, спрятала куда-то, изредка только вдруг попадались где-нибудь, случайно ею, видно, оставленные, попадались — и тут же опять исчезали.

Снова наступила осень, и Васька пошел в школу. На школу его втайне Семен очень надеялся. Новая как-никак пора жизни, новые хлопоты и заботы, новые огорчения и радости, — должно же это как-то встряхнуть жену.

Ее и встряхнуло. Той, какою была год назад, когда ждала ответа на свои пленки, не стала, но оживилась все-таки, улыбаться хоть начала, — не раз Семен заставал ее с этой улыбкой: когда Васька, например, сидел за столом, уроки делал. Он сидел, сопел, высовывая от напряжения язык, а она стояла где-нибудь сбоку, не видимая им, наблюдала за ним и улыбалась счастливо, ловила на себе взгляд Семена и откликалась на него этим же счастливым подмигиванием: гляди, а!.. Семен согласно и торопливо, тоже улыбаясь, тряс головой: ага-ага!