Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

Все дальнейшее осуществлялось под прямо-таки благородным руководством Седлачека и с помощью расторопного Кирилиды Пайиджани. В закрытом экипаже, за которым следовал в фиакре Седлачек, Его персидское Величество были доставлены в заведение госпожи Мацнер. Если бы какой-нибудь завсегдатай борделя очутился в это время поблизости, то ему почудилось бы, будто и дом, и вся улица заколдованы. Дом дремотствовал, переулок дремотствовал, фонари не горели, и, казалось, каким-то образом погасили весь внешний мир. Не спала только узкая полоска равнодушного неба над крышами, и на небе сияли серебряные звезды.

Да и внутри дом Мацнер тоже было не узнать. Все обитательницы сидели взаперти в своих комнатах. Ключи забрала госпожа Мацнер. В своем пепельно-сером, наглухо застегнутом платье, в полумраке, который она сама же с немалым трудом, прибегнув к драпировке и покрывалам, создала, чтобы не слишком уж бросалось в глаза чересчур обыденное и недвусмысленное убранство, госпожа Мацнер могла сойти за призрак молчаливой, но посвященной во все тайны камеристки, вспугнутый из могилы долгие годы, если не столетия после смерти. Вошедшую пару, Мицци и Его Величество, она встретила низким поклоном. Не слышно было ни звука, да и увидеть можно было лишь весьма немногое. Его Величество шах наверняка мог подумать, будто очутился в одном из тех волшебных западных замков, которые много лет назад, еще в Тегеране, рисовала ему его буйная фантазия. И он впрямь именно так и подумал.

Еще наивнее, чем, допустим, христианин из Европы, побывавший в те же годы в Персии и решивший, будто познал тайны так называемого Востока только потому, что ему удалось попасть в один из тамошних публичных домов, доступ в которые открыт каждому, Его Величество восхитился в эту ночь тем, что причащается тайн Европы, — не просто причащается, а полностью раз и навсегда постигает.

— Стало быть, зря рассказывают, — говорил он себе в своем искусственно подогретом простодушии, — будто здешние великолепные женщины принадлежат только своим мужьям! И хотя тут нет гаремов, — продолжил он свои размышления, — но насколько прекрасней, прелестней, волшебней любовь вне гарема!.. Женщину не покупаешь — тебе ее просто дарят! И в то время, пока они, эти европейцы, проповедуют праведную жизнь и провозглашают таковой единобрачие, жен своих они не только обнажают прилюдно, но и дают напрокат!

Этой ночью Его Величество шах персидский убедился в том, что любовное искусство в Европе гораздо утонченнее, нежели у него на родине. Этой ночью он насладился всеми изысками, какие не способна предоставить полному сил мужчине привычная и домашняя любовь, но только непривычная, необычная и необычайная иностранная. Способы, которые тайный агент Седлачек присоветовал Мицци Шинагль, показались властителю Персии экзотическими. Ведь он не был европейцем, у него был гарем, а в нем триста шестьдесят пять жен — ровно столько, сколько в году насчитывается ночей. А здесь, в доме у Жозефины Мацнер, он обладал одной-единственной.

Седлачек всю ночь ожидал в фиакре. О, он был не из тех ненадежных и бестолковых агентов, которые способны ненароком уснуть на посту. Напротив, сна не было ни в одном глазу, никогда еще взор Седлачека не был так бодр! И его служебное рвение было совершенно бескорыстным: на этот раз он был не вправе рассчитывать на поощрение, на отличие, на повышение в должности. Он занимался темным делом, которому предстояло навсегда остаться во тьме. Награды он не ждал, но и рвения не ослаблял — так уж он был устроен!

Когда на следующее утро шах проснулся, в постели рядом с ним уже никого не было. Он удивленно, чуть ли не испуганно, огляделся по сторонам.

С темно-зеленого балдахина, под которым он лежал, свисала на плетеном шнуре кисть. Очень потрепанная — от частого употребления. Шах ухватился за нее в смутной надежде, что она сумеет произвести какой-нибудь шум. Он ничуть не обманулся: это была сонетка звонка.

За которую подергало множество мужчин, побывавших здесь до него.

Над городом раскинулось ласковое голубое утреннее небо. Из напоенных росой садов заструился свежий и радостный аромат, смешиваясь с терпким и теплым запахом свежеиспеченных венских булочек и черного хлеба в корзинах у мальчишек-разносчиков.

Стояло воистину очаровательное весеннее утро. Но бедный шах этого не заметил. Он катил в закрытом экипаже, скорее охраняемый, чем сопровождаемый двумя бдительными господами из собственной свиты, катил по улицам, расцветающим улыбками. Шах пребывал в дурном настроении. Конечно, приключения закончившейся ночи оставили ему о себе приятные воспоминания, но шах в своем здоровом простодушии заранее мечтал о празднично-великом переживании, о самом настоящем перевороте в глубинах собственной души, об обретении новых чувств или о предельном обострении прежних — зрения, слуха, осязания. И, честно говоря, это стало самым большим разочарованием в его жизни. Он предвкушал некое великолепное торжество, а на его долю выпал всего лишь легкий праздничек вроде пикника. И в какой мере познал он теперь европейскую любовь? Намного ли в большей, чем ранее? Город здешний, который он успел полюбить прошлым вечером, теперь ему разонравился. Да и вообще весь вчерашний вечер казался ему теперь всего лишь блестящим миражом. Чем дольше он ехал и чем ярче сиял наступающий день, тем сильнее омрачалась его душа. И на ум ему пришли мудрые слова старшего евнуха: желание и любопытство — всего лишь обман. Горько было ему; он, конечно, не раскаивался, но, если так можно выразиться, тосковал по раскаянию. На душе у него было, словно у мальчика, разбившего час назад последнюю из подаренных ему игрушек.

Спутникам своим он не сказал ни слова. А если бы решил что-нибудь сказать, то поведал бы, должно быть, о том, что мир — такой роскошный и щедрый каких-то несколько часов назад — внезапно опустел. Но разве подобает произносить такое шаху?

Едва вернувшись во дворец, он велел позвать старшего евнуха. Как тебе здесь нравится, поинтересовался шах, не спеша выедая ложечкой половинку апельсина. В покоях стоял теплый, родной, можно сказать персидский, запах крепкого кофе, который Его Величество только что перед тем откушали. Готовили этот кофе на маленьком, по-домашнему уютном, открытом огне, в особом глиняном ковшике. Огонек еще не загасили и походил он сейчас на жертвенное пламя.

Старший евнух ответил, что ему здесь нравится, как, впрочем, и везде, где он может оказаться поблизости от своего господина. «Старый лжец», — подумал шах. Тем не менее, лесть, как всегда, оказалась приятной. Шах произнес:

— Омрачить бы твою жизнь в наказание за лживые речи.