Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

— Пойдем наверх, ко мне, у меня премиленький кабинет!

Барон пошел в кабинет и пробыл там, окунувшись в воспоминания, до полуночи. Он пообещал наведываться сюда теперь часто и сдержал слово. Он не понимал, что гонит его в этот дом: проклятие или благословение, любит ли он графиню или ее подобие Мицци, да и любит ли он кого-нибудь вообще, да, если уж на то пошло, остается ли он все тем же Тайтингером? Еще немного, и он причислил бы самого себя к третьей — и последней — категории людей: к категории «скучных».

Могущественный властелин Персии, повелитель трехсот шестидесяти пяти жен и пяти тысяч трехсот десяти роз Шираза не привык подавлять желания, тем паче жгучие. Едва его взор избрал графиню В., как он уже сделал знак великому визирю. Великий визирь наклонился над спинкой кресла.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — шепнул ему шах. — Я хочу сегодня, — продолжил он, — ту маленькую женщину, вон ту, пепельно-белокурую, ты и сам знаешь, кого я имею в виду.

— Государь! — осмелился возразить великий визирь. — Я знаю, кого имеют в виду Ваше Величество. Но это… это… — Он хотел сказать: «невозможно», но слишком хорошо понимал, что это слово может стоить ему жизни. Так что он сказал: — …Это здесь, у них, делается не так быстро.

— Сегодня! — повторил шах, которому ни один из собственных приказов не казался невыполнимым.

— Сегодня! — отозвался министр.

Танец был на некоторое время прерван. Государь и его слуга не спеша и с достоинством вернулись на свои места. Император Австрии любезно улыбнулся обоим. Музыка вновь заиграла. Тот же танец с самого начала. По-новой.

Незадолго до полуночи Их Величества поднялись и удалились. Двустворчатая дверь за тронными креслами поглотила их.

Шах решил дождаться своего в боковом покое. Напротив него и так, что он мог во всех деталях ее рассмотреть, оказалась серебряная Диана на черной круглой подставке. Шах нашел ее точной копией женщины, которую нынешним вечером возжелал. Да и все в боковом покое напоминало ему об этой женщине: темно-синий диван, штофные обои из бледно-голубого шелка, сирень в узкогорлой майоликовой вазе, даже хрустальная люстра — великолепный светильник на четырех ножках и с четырьмя изящными ручками — и серебряный орнамент на темно-синем бархатном ковре у ног властелина Персии. Но ждать! Сказано: ждать! А шах не привык ждать.

Но ждать ему, к сожалению, приходится. В каких-нибудь двадцати метрах от него проходит совещание с участием великого визиря, придворного церемонимейстера и адъютанта Его Императорского Величества. Решено также призвать на этот совет начальника полиции. И все же выхода не видно: великому визирю хотелось бы заручиться содействием своего адъютанта и друга Кирилиды Пайиджани, визирь велит разыскать адъютанта, его уже ищут, но он куда-то запропастился — молодой жизнерадостный красавец Пайиджани.

А что, собственно говоря, обсуждается? Речь идет о том, что именно предпочтительнее нарушить: законы приличия или законы гостеприимства.

Придворный церемонимейстер отказывается решительно и с достоинством, адъютант Его Величества — тоже. Это само собой разумеется. Ни для того, ни для другого и речи не может быть о том, чтобы поставить в известность Его Императорское Величество о странном желании высокого гостя. Но не может быть речи и о том, чтобы отказать высокому гостю в исполнении его прихоти.

Начальник полиции говорит в конце концов, что нужно найти соответствующего человека, кого-нибудь из частного комитета по устроению торжеств. И едва слово «комитет» произнесено, придворный церемонимейстер радостно выкрикивает имя Тайтингера.

Решено устроить перерыв. Двое из господ отправляются в голубую гостиную к нетерпеливо дожидающемуся шаху. Тот, степенно восседая в кресле, поигрывает своим жемчужным браслетом и задает вопрос, состоящий из одного-единственного слова:

— Когда?

— Дело в том, — принялся кривить душой великий визирь, — чтобы найти даму. В суматохе праздника она исчезла. Но мы разыскиваем ее не покладая рук и не чуя под собой ног.

Не покладая рук и не чуя под собой ног разыскивают меж тем вовсе не приглянувшуюся шаху даму, а Тайтингера.

Шах пренебрежительно отмахивается и напоминает:

— Я жду!

И в голосе Его Величества слышатся не только понимание и терпение, но и угроза.

Один из шпиков в штатском, в задачи которых входило наблюдение за господами из высшего света, за их прибытием и отбытием, за их нравами и повадками, за их безнравственностью и бесчинствами, за их связями и знакомствами, — так вот, один из этих шпиков докладывает начальнику полиции, что барон Тайтингер уже час находится в вестибюле, в лакейской, в обществе дочери заведующего гардеробами Вессели. Начальник полиции незамедлительно отправляется в указанное место. Прикомандированный для особых поручений Тайтингер, услышав стук, поднимается. Подходит к двери. Разоблачение отнюдь не страшит его: ведь он совершает нечто само собой разумеющееся, более того, пожалуй, даже подобающее; другое дело, что не подлежат огласке забавы именно с дочерью Вессели, заведующего гардеробами. Бедный Тайтингер, ему и невдомек, что тайный агент Вондрак его давным-давно выследил.

Тайтингер оправляет сорочку и подходит к двери. Узнает начальника полиции и приходит к выводу, что о крошке Вессели уже все равно известно, и поэтому, выйдя в коридор, не утруждает себя тем, чтобы закрыть за собой дверь.

— Барон, прошу вас, — говорит начальник полиции. — И немедленно!

— Будь здорова, — кричит Тайтингер в открытую дверь крошке Вессели.

Поднимаясь рядом с начальником полиции по плоским ступеням, Тайтингер не осведомляется, чего ради его сдернули с места. И без того можно догадаться, что речь зайдет о каком-нибудь чрезвычайно деликатном поручении, о деле, связанном с применением его собственных, барона Тайтингера, способностей и возможностей. Ведь не зря его в свое время прикомандировали для особых поручений. В обычных ситуациях он мог и сплоховать, зато в чрезвычайных на выручку к барону приходила его фантазия. Туда, где в маленькой комнате сидели трое господ, растерянные и беспомощные, измученные раздумиями о поисках несуществующего выхода из обозначившегося тупика, бледные от страха, чуть ли не занемогшие от осознания собственного бессилия, ротмистр Тайтингер ворвался как свежий ветер. И после того как остальные господа боязливым шепотом изложили ему по-французски свои заботы, он воскликнул, как делал это обычно, сидя за картами, воскликнул на том не столько местном, сколько повсеместном диалекте, который восходил, казалось, к говору всех немецких земель, входящих в империю, разом: