Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

Увидев его на променаде, Мицци Шинагль обрадовалась. В ярких клоунских брюках, в синем пиджаке и темно-желтых мягких туфлях на пуговках, он пробудил в ней нежные чувства и даже своего рода раскаяние. Ей было страшно! Ей было страшно своего богатства, страшно новой жизни, к которой это богатство обязывало, страшно большого мира, в который она было ринулась без оглядки, но больше всего она боялась мужчин. В доме Жозефины Мацнер она была сильнее всех мужчин — знакомых и незнакомых, чужеземцев и земляков, благородных господ и швали. Там была ее почва, ее, так сказать, родина. Она не обладала соответствующими способностями и не имела навыка обращения с мужчинами, кроме тех, которые приходили купить ее. Вот их похотливые взгляды она понимала, их жесты, их завуалированные намеки и жеребячьи шутки. Вне стен заведения она оказалась беспомощна, безродна, лишена какой бы то ни было опоры, без руля и без ветрил колыхалась она по воле волн бурного моря жизни, испытывая при этом страх — несказанный и невыразимый страх. Она тосковала по чему-нибудь знакомому, по чему-нибудь хоть отчасти вызывающему доверие. Ее чувства были утрированы: едва знакомое казалось ей теперь очень близким. Так она приветствовала Франца Лиссауэра.

Он, видимо, догадывался о том, что творится в ее душе, благодаря тому безошибочному инстинкту, проявляющемуся у определенных тварей, едва поблизости запахнет опасностью, пищей, наслаждением или добычей. Он небрежно приподнял, приветствуя ее, свою солнечного цвета панаму и как бы в рассеянии произнес:

— Ах, и ты здесь?

— Я так рада! — ответила она.

И обняла его.

В этот момент его план созрел окончательно. Это была не слишком оригинальная затея с брюссельскими кружевами.

В ту пору бельгийские кружева ценились чуть ли не на вес золота — и были для дам подчас еще желаннее.

В результате появились бесчисленные подделки под знаменитые кружева. Поддельными кружевами наивысшего качества торговал друг Лиссауэра, Ксавье Ферренте; товар на его склады поступал вовсе не из Триеста, откуда был родом он сам, а из другого — иностранного и довольно отдаленного — порта, а именно из Антверпена. То есть эти кружева были «декларированными», как выражаются специалисты. В действительности же их скупали оптом в галантерейной лавке у Ширмера в Венских рядах. Если Лиссауэр вообще работал, то работа его заключалась в том, чтобы найти своему другу Ферренте покупателей, желательно оптовых покупателей, посредников по торговле как оптом, так и розницей, за что он от случая к случаю получал «комиссионные», но о его «долевом участии» в барышах и речи не заходило.

— В долю ты можешь войти только с капиталом, — объяснял ему Ферренте. — Без гроша — ни шиша! — добавлял он.

Это была излюбленная народная мудрость картежников из кафе у Штайдля.

А вот теперь наконец-то, после того, как он долгие годы «практически даром надрывался на Ферренте», как иногда выражался Лиссауэр, у него появился шанс вложить капитал в эти самые кружева — капитал Мицци Шинагль.

Приняв это решение, Лиссауэр начал делать вид, будто избегает встреч с Мицци и пренебрегает ею. Он выезжал на пикники с некой фрейлейн Корнгольд, посылал цветы госпоже Глязер, показывался на променаде с крошкой Брандль, опаздывая на свидания с Мицци или вовсе не являясь, и всячески давал понять, что она для него ничего не значит. Более того, он даже поговаривал, что собирается вскоре уехать, по некоторым причинам.

После того как несколько дней он держался с нею подобным образом, Лиссауэр и впрямь уехал — в Инсбрук — и отправил оттуда Мицци телеграмму: «Уехал в связи с важными переговорами, жди завтра вечером».

На следующий вечер он действительно вернулся. Вернулся не только приветливым и милым, каким уже давно с нею не бывал, но даже нежным. И вместе с тем, во всем его поведении сквозило сильное душевное волнение.

— Невероятная удача, — то и дело восклицал он. Радостного возбуждения он и не собирался скрывать. — У меня появился шанс разбогатеть!

— Ты женишься?

Это было первым, что пришло Мицци в голову. Да и как еще может мужчина внезапно разбогатеть?

— Женюсь? — переспросил Лиссауэр. — Да, может быть.

Он сделал вид, что задумался.

О брюссельских кружевах Мицци Шинагль было известно только, что они дорогие, — и ничего больше. Она едва ли отличила бы муслиновую занавеску от подвенечной фаты. В принадлежащей ей самой галантерейной лавке она побывала не более пяти раз. Однако она согласилась с тем, что кружева, которые можно достать за гульден восемьдесят, а продать за пять, — это совсем неплохой товар.

— Барыш поделим, — сказал Лиссауэр. — Пополам! Договорились?

— Договорились! — ответила Мицци, и больше она про кружева и не вспоминала.

Уже начали гасить большие светильники в вестибюле отеля. Невыразимой печалью повеяло от алавастрово-белого великолепия лестниц и перил, от кроваво-красного великолепия ковров, показавшихся внезапно кромешно-черными. Огромные пальмы в кадках выглядели кладбищенскими деревьями. Их темно-зеленые листья тоже почернели, напоминая теперь некое — вышедшее из употребления — старинное оружие. Зеленоватое газовое пламя в светильниках ядовито шипело, а большие красноватые зеркала, в рамах из поддельной бронзы, отражали Мицци Шинагль, когда она бегло и робко заглядывала в них, отражали другую Мицци Шинагль, — такую, какой она себя еще не знала и не думала узнать, такую Мицци Шинагль, которой никогда не было.

Ей стало очень грустно. В ее бесхитростной душе промелькнул на несколько мгновений быстрый отблеск того света, который делает людей более умных и проницательных блаженными и вместе с тем трагически печальными, — света познания. Она познала сейчас, что все тщетно, суетно и напрасно: не только кружева, не только Лиссауэр, не только ее деньги, но и ее сын, но и Тайтингер, но и тоска по дому, по любви, по мужчине, но и фальшивая любовь отца, но и все, все остальное… И из ее собственного сердца пахнуло вдруг лютым холодом — как из ледника, как из ледового погреба родного дома в Зиверинге, про который она маленькой девочкой свято верила, будто там, внизу, ждут своего часа зимы и вьюги.

В эту ночь Лиссауэр остался у нее, потому что наверняка чувствовал, что должен сейчас не мытьем, так катаньем заполучить ее окончательно. И Мицци Шинагль чувствовала это тоже. Она была усталой — усталой и равнодушной.

Ночью, лежа без сна, она решила завтра же вернуться. Вернуться — но куда? Дом Жозефины Мацнер еще какое-то время назад был для нее, можно считать, родным, но это уже миновало. Она вспомнила тяжелое дыхание, сладковато пахнущую благовониями бороду, желтовато-коричневую кожу, мягкие руки, жутковатую белизну белков… она вспомнила властелина Персии, виновника ее счастья. И тихонько заплакала. Это было испытанное снотворное средство.