Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

В один из этих дней ему нанесли крайне неприятный визит его друзья «из гущи народной». На этот раз они явились вдвоем — барышня Кройцер и господин Труммер. Тайтингер, сидя в холле, с тихим ужасом наблюдал за тем, как они надвигаются. Господин Труммер вошел первым и осведомился о бароне. В ту же секунду он заметил Тайтингера, сидящего за чашкой кофе. И торжественно помахал ему черной шляпой, будто отсалютовал траурным флажком. Тотчас он снова обернулся к выходу и поманил в холл Магдалену Кройцер. Труммер был одет в солидный черный костюм, Кройцер — по-летнему пестро. Рядом с мрачно-серьезным Труммером она напоминала ходячую клумбу, над икебаной которой лично потрудилась госпожа Смерть. Итак, они уже были здесь, и Тайтингер смирился с этим фактом за несколько мгновений. Да он и не мог отрицать, что сам подумывал о том, не навестить ли их в один из ближайших дней.

Вошедшие тотчас уселись, смерили друг дружку долгими взглядами, словно вступив в безмолвную перепалку о том, кому из них говорить первым. В конце концов начали одновременно, на немецком литературном языке, причем воспользовавшись одним и тем же выражением:

— Случилась большая беда!

— Что случилось? — переспросил Тайтингер.

— Беда, — повторила Кройцер уже со слезой в голосе.

— Спокойно, Лени! — скомандовал Труммер. Он продолжил говорить на литературном немецком, но через пару фраз сбился на диалект, почувствовал из-за этого неуверенность, начал чуть ли не через слово переспрашивать: «Понятно?» — и наконец был вынужден остановиться.

Кройцер принялась пересказывать всю историю сызнова. Слезы еще стояли у нее в горле и прорывались в звуках голоса, напоминая мяуканье кошки и, вместе с тем, скрежет затачиваемого ножа, а порой и пронзительный визг вилки, скребущей по тарелке. Она настолько оглушила Тайтингера, что минут десять он просто ничего не соображал. К тому же, и сама она, казалось, не всегда понимала, что именно рассказывает, потому что время от времени прерывала свой монолог вопросом: «А что я сейчас сказала?» В ответ на что Тайтингер помалкивал, а Труммер принимался рассказывать все сначала. Сейчас, когда он окончательно перешел на диалект, ему удалось внести в свое повествование известную связность. Тем не менее прошло четверть часа, прежде чем Тайтингер понял, что Ксандль натворил нечто ужасное — причем как раз по вине самого барона.

— По вине, я сказал! — повторил Труммер.

— При всем моем почтении к вам, господин барон, — вставила Кройцер, — позволю себе заметить, что нельзя все-таки давать мальчишке на руки такие деньги!

— Да что же он натворил? — спросил барон. «Все я делаю не так, — подумал он. — На этот раз я дал ему денег, чтобы обрести покой, а получилось наоборот».

— Он совершил убийство! — объявил Труммер. — Но, слава богу, убить он решил меня. А я еще жив. И собираюсь пожить.

— Как так: убийство? — испугался Тайтингер.

— Убийство не убийство, а пальнул! — заметила Лени.

И рассказала еще раз, что Труммер забрал у Ксандля остаток сотенной, но револьвер остался у мальчишки. И вот позавчера вечером, когда Труммер, как обычно, считал выручку от карусели, собираясь после полуночи отправиться домой, навстречу ему вышел Ксандль и потребовал не только свои деньги, но и всю выручку. Труммер замахнулся на него. А Ксандль выхватил револьвер и скомандовал: «Руки вверх!» Но Труммеру такие бандиты безусые нипочем, он толкнул Ксандля, мальчишка упал, грянул выстрел, и тут он принялся палить лежа на земле, принялся палить как бешеный всеми оставшимися патронами — ничком лежит на земле и палит вверх, а тут и полиция подоспела. И тут мы все попали в глубокую…

— Вы что, газет вообще не читаете? — спросил Труммер. Он глубоко оскорблен. Еще вчера всю историю самым подробнейшим образом пропечатали, в том числе и про допрос самого Труммера в комиссариате полиции в Леопольдштадте. Сегодня один такой газетчик даже нарисовал его, и завтра этот рисунок тоже напечатают. Вот так-то обстоят дела.

Мицци провела весь день в полиции. Будет большой процесс, сказал господин комиссар, преступник обвиняется в попытке разбойного нападения и в покушении на жизнь потерпевшего. Допрошенная Мицци во всем призналась — в том числе, и кто отец. Да, все это пропечатано черным по белому в газете. Труммер достал газету и показал соответствующие строки. Тайтингер прочитал: «Молодой преступник — внебрачный плод поистине романтической любовной связи между молодой Мицци Шинагль и драгунским офицером из дворян, который принадлежит к лучшему венскому обществу. Это барон…» Правда, вместо фамилии Тайтингера в тексте статьи стояли три звездочки.

Бедный Тайтингер просто оцепенел.

— Не надо было давать этих проклятых денег, господин барон! — сказала Магдалена Кройцер. Она твердо решила выложить этому придурковатому барону всю правду-матку. Она описала все ужасы, которые ожидают теперь не только мальчишку, но и Мицци, но и самого Тайтингера. Если, конечно, процесс начнется. Писарь из адвокатской конторы Поллитцер, ее хороший знакомый, подробно рассказал, как оно все может повернуться. В других странах, в Америке, например, сказал Поллитцер, с несовершеннолетними обходятся мягче, но мы, австрийцы, вечно плетемся в хвосте прогресса.

— Потому как это правда! — злобно прорычал Труммер. — Потому как господа хорошие умеют пустить пыль в глаза. Господа, боже мой, черт побери их всех!

Тайтингер принялся размышлять, но ему давно было понятно, что размышления никогда не приводят его к сколько-нибудь разумным выводам. Прежде всего необходимо было избавиться от посетителей. Так что он прибег к способу, выручавшему его во многих случаях, еще в годы службы, когда ему требовалось дать себе передышку. Поднявшись с места, он объявил:

— Я сделаю все необходимое!

Кройцер и Труммер покинули отель с таким чувством, словно сумели нанести барону сокрушительное поражение.

Однако в ближайшие дни Тайтингеру довелось понять, что он совершенно не в состоянии «сделать все необходимое». Дело Шинагля-Труммера уже было передано судебному следователю — и выяснилось это, когда Тайтингер обратился к полицейскому врачу.

— Знаешь ли, — сказал доктор Стясный, — у нас, в полиции, всегда есть возможность что-нибудь предпринять. Мы, так сказать, делаем аборты, пресекая неприятные истории в самом зародыше. Но ты пришел слишком поздно! На столе у следователя «плод» зреет — медленно, но верно и неотвратимо. И тут уж ничего не попишешь. Разве что можно воспрепятствовать упоминанию твоего имени, прямому или косвенному. Этим я с удовольствием займусь: доктор Блюм, отвечающий за информацию, исходящую из зала суда, мой друг. И если даже о тебе пойдет речь в ходе процесса, в газеты это не попадет. Дорогой барон, это все, что я могу для тебя сделать.