Артем Гай - Всего одна жизнь

Накануне вечером нам устроили шикарный ужин, состоявший из изумительно вкусного, хотя и несколько странного блюда. На громадной сковороде (в жизни своей такую не видывал) были зажарены: сало, колбаса, лук, картошка и яйца — всё вместе. Продукты сюда завозят тракторами на прицепах. Последний поезд приходил месяца два тому назад, в магазине уже давным-давно все раскупили, а сама продавщица уходила каждый день на работу в лес.

Угощали еще квасом, резким, холодным. По крайней мере, все называли это питье «квасом», хотя на то, что в Ленинграде продается из больших металлических бочек, это было совсем непохоже. Потом молодой чубатый парень лихо играл на гармошке. Наверное, на той самой. Две керосиновые лампы горели на столе, и по бревенчатым стенам двигались большие тени.

Разошлись часов в девять. Клавдия спала, и Таня на стуле рядом с нею клевала носом. На дежурство заступил Кемалыч, а я отправился на покой.

И вот проснулся, хотя не было еще и двух, и в моем распоряжении оставалось больше часа. Я оделся и вышел. Громадная луна висела в безоблачном черном небе, серебря влажный лес на гребнях и склонах гор. Ровно и глухо шумела река где-то внизу, в кромешной тьме затененного берега, и от этого шума тишина вокруг казалась абсолютной.

Сказочный мир гор, сосен и четырех белых бараков. После жаркой комнаты здесь было просто восхитительно свежо. Дышалось легко, шаг стал невесомым, словно не идешь по земле, а плывешь по воздуху. Я побрел по высокому берегу невидимой реки к лесу. Отошел недалеко, и неожиданно белесый ночной холод стал хватать за шею, за руки, за поясницу. Струйки его вливались внутрь, вытесняя накопленное с вечера тепло, совсем недавно казавшееся таким тяжелым, давящим…

В половине третьего сменяю Кемалыча.

— Все в порядке, — говорит он.

Клавдия спит богатырским сном, словно и не было никакой операции, а перед тем три дня не скапливалась у нее в животе кровь. Я придвигаю стул к окну. Из глубины комнаты доносится дыхание больной, сдобренное парами эфира, а из-за приоткрытого окна слышится гул реки, несущей прохладу высоких заснеженных гор.

Мне становится спокойно в этой тишине между двумя ровными потоками звуков — дыханием человека и реки. Мне чудится в этом какой-то символический смысл. Но какой? Я не могу уловить его.

Казалось бы, известная истина: развитие медицины — благо для человечества, но что бы там ни говорили и ни писали, а операция опасна. Опасна! И чем стремительней развивается хирургия, чем шире ее возможности, тем, естественно, чаще возникает эта опасность. Конечно, то, от чего помирали несколько десятилетий тому назад, так сказать, «по закону», сейчас — ЧП. Те операции, о которых не смели даже мечтать сто лет назад, мы делаем теперь при необходимости на обеденном столе. Но если тогда люди погибали потому, что им невозможно было помочь, то сейчас — несмотря на то, что им стараются помочь.

В те времена, когда врач действовал пиявкой и примочкой, он был выше нареканий, он был сострадатель и робкий помощник. Теперь же, когда он стал борцом, вооруженным ножом и техникой, он должен быть готов нести ответственность за неудачу, он подвластен человеческому суду. Справедливо ли это? Да, наверное. В возрастании чувства ответственности — смысл морального развития человечества.

В медицине, особенно в хирургии, все больше появляется места для риска, дерзания. Но и они определены чувством ответственности перед теми больными людьми, у постели которых врач по-прежнему, как и сотни лет назад, только сострадатель и робкий помощник. Пусть за смерть тысяч пока что неизлечимых почечных больных ни одному врачу не скажут ни слова упрека, а за смерть одного такого больного, которого попытались спасти, которому пересадили почку, хирург будет осужден. Пусть. Без неудач, без душевных мук и дерзаний Пирогова, Бильрота, Юдина сколько бы погибало десятков, да нет, наверное, сотен тысяч человек из тех, кого теперь хирургия ежедневно возвращает не просто к жизни, но и к их обычной деятельности! Как иной раз убого и ханжески звучат в устах современных людей великие по мысли слова Гиппократа: «Во-первых, не сделай больному хуже». Да, великие достижения человеческого гения могут быть использованы и против человечества — на службу войне. Но ведь только абсолютный идиот скажет на этом основании: «Прогресс, стоп!»

Все новое начинается с того, что на одного понимающего, постигшего — тысячи непонимающих и еще сколько-то ханжей. Формула «победителя не судят» не придумана каким-то умником. Это закон жизни. Так сказать, человеческая, обиходная интерпретация биологического закона, выведенного Чарлзом Дарвином.

Да, на смену доброму старому гиппократовскому лекарю-философу, лекарю-помощнику в человеческом страдании давно уже пришел врач-боец.

Я усмехнулся собственным мыслям. Интересно, что бы оказал о них Ваня? Наверное, что я пытаюсь оправдаться перед самим собой. Но это не так! Ей-богу, Ваня, это не так! Я просто хочу осмыслить происшедшее. Мне необходимо найти в нем зерно истины. Чтобы не стать пуганой вороной, которая и куста боится.

Где-то я читал, что человека нужно здорово встряхнуть, чтобы он оторвался от кусочка земли, который у него под ногами, и увидел мир во всей его сложности и во всех его связях. Вроде бы и не так уж сильно меня встряхнуло, но, наверное, для меня достаточно…

Светало. Бараки из белых стали серыми. И луна посерела. Черное небо стало белесым, потом по нему поползли розовые отсветы. Я растворил окно и высунулся наружу. Воздух был влажен и густо напоен запахом зелени.

Клавдия проснулась и молча смотрела то на меня, то на крепнущее за окном утро.

— Как дела? — спросил я, прикрыв окно и подходя к ней.

— Выспалась за все три дня, — тихо ответила Клавдия. — Спасибо… А поесть нельзя еще?..

В двенадцать, сделав Клавдии перевязку и оставив в опустевшем поселке Кемалыча загорать на окне ее комнаты, мы с Таней отправляемся в лес. Прогуляться. Приятно сознавать, что ты уже имеешь на это право.

В лесу было мокро, но нам в резиновых сапогах и плащах все было нипочем. Сочно чавкали под ногами толстые мхи. Темная хвоя сосен и кедров чередовалась с легким еще нарядом осин и кленов, густые кустарники сквозили, покрытые бледно-зелеными маленькими листочками. Новая трава, перемешавшись с прошлогодней, высохшей, образовала плотный ковер. Вскрикивали и пели птицы. Что-то шуршало вокруг и двигалось, где-то далеко ревел медведь или, может быть, это дурачился кто-то из вальщиков… В тугом неподвижном воздухе тайги все время то возникали, то исчезали какие-то едва уловимые звуки. Дробясь в ветвях, на множество кусков распадалось солнце. Все это тянулось на сотни километров, взбегая на сопки, спускаясь в пади… И сознание этой огромности наполняло меня покоем и светом. Мои тревоги и споры с воображаемыми противниками казались уже мелкими и незначительными.