Артем Гай - Всего одна жизнь

— А-а, — недоверчиво протянул Тузлеев. — У стал я…

— Ложись на мою родную, — предложил Власов. — Люди, сказывают, хлебом делятся. А я не хуже людей. — Он помог Тузлееву лечь. — Вот так. Потом Герман что-нибудь придумает.

— Вишь, что со мной сделали, — ворчал Тузлеев. — Ну и врачи! Едва не угробили.

— Так ты ж сам напросился, чтоб тебе кровь перелили.

— А что? Не заслужил я, что ли? — обозлился Тузлеев. — Мало я ее пролил за этих же вот докторов!

— Почему же за докторов? — удивился Власов. — Они тоже небось в войну из костей и мяса состояли.

— Ну, за нынешних молодых… И за тебя тоже…

— Брось, сослуживец! Негоже на земле своей родной счеты разводить, — неожиданно серьезно сказал Власов. — Плохо это. Я, может, за эти тихие клены, что под окном, хотел бы жизнь отдать. А ты — за молодых… Жить-то тогда зачем?

— Зачем, затем… — буркнул Тузлеев, закрывая глаза. Ишь ты, пристыдил. Болтун. Вот так все они. Должником еще помирать будешь…

Вошел Борис, с удивлением уставился на старика, лежавшего на власовской койке.

— Здравствуйте.

Тот открыл глаза, глянул на него и снова закрыл.

— Ну, как тебе, старлей, моя напарница? — снова, по-своему, криво улыбался Власов.

— Чудак ты! — рассмеялся Борис и, снята рубаху, пошел к раковине в углу.

— Вот, отец, человек новой формации, — говорил Власов, рассевшись на кровати Бориса. — Пример для нас с тобой и для всего поколения. Человек, готовый все отдать ближнему.

— Ну и дурак, — буркнул Тузлеев. — Оба дураки. Уговорили их врачи.

Женя смотрел на деда, повернув к нему голову и не меняя позы.

— Как раз наоборот, дедушка, — обтираясь, сказал Борис.

— Ну да. Когда б их слушал, так, наверное, давно бы уже… Пятнадцать лет назад они мне операцию предлагали.

— А может, ты бы уже пятнадцать лет инвалидом не был, сослуживец, а? Или неохота уже — не инвалидом?

— Эх-х! Болтун!

— Ну, а в самом деле, сослуживец, какая им корысть тебя оперировать?

— В том-то и беда, что никакой, — оживился Тузлеев. — Не доверяю я этим бессребреникам. Уж тот, кто берет деньги, хоть старается. Плохо сделает — не пойдут к нему. Зубы на полку положит. А так… Вот кровь перелили. Дорогая ведь вещь, да не своя, да без старания. И вот результат: чуть бы еще — и на тот свет спровадила… Нет, я бы лучше деньги заплатил, чтоб быть уверенным.

— В чем же дело? Давай мне деньги, я передам. И будь уверен! — двусмысленно предложил Власов.

— Все болтать бы тебе! — зло сказал Тузлеев, и в этот момент в палату вошел Герман.

— Здравствуйте. О чем ругаетесь?

— Здравствуйте, Герман Васильевич. — Власов поднялся с кровати. — Да вот сослуживец считает, что развращает медицину бесплатная помощь.

— Медицину?!

— Я вот думаю — больных, а он считает — медиков.

Герман удивленно пожал плечами и строго оказал:

— Тузлеев, вам не следовало вставать без разрешения врача.

— Я не могу там лежать, Герман Васильевич. Этот белый, ненормальный, притворяется. Он встать уже может. И смотрит так, того и гляди пришибет.

— Ну что вы, ей-богу!..

— А то. И еще просьба к вам: передайте меня другому врачу. Я ей не доверяю.

Тузлеев медленно сел на койке, свесил ноги. Герман внимательно и долго посмотрел на него, но Тузлеев-то понял, что врач растерялся и подыскивает ответ. Конечно, не на простачка какого-нибудь напали!

— Прасковья Михайловна очень хороший врач, можете мне поверить, Тузлеев. А такие сильные реакции на переливание крови бывают.

Тузлеев снова лег:

— Почему меня из палаты моей перевели?

— Так было надо. Для вашего же блага.

— Ну, а теперь?

— Что теперь?

— Вот я и говорю — что?

— После обхода что-нибудь придумаем. Может быть, дополнительную койку поставим.

С местами на отделении было плохо.

— Я пока полежу здесь?

— Пожалуйста, если Власов не возражает.

— Мне теплее! — заверил Власов.

Герман подошел к Жене:

— Как вы себя чувствуете, Женя?

— Ничего, — вяло ответил тот.

Герман кивнул ему ободряюще и вышел из палаты.

— Вот видели? Как в карусели — явился и исчез, — проворчал Тузлеев.

— Так это же он на тебя поглядеть забегал, сослуживец. До конференции даже. Жив ли ты после утреннего моциона.

— Жив ли… Я еще к главному пойду, если не удовлетворит просьбу.

— Неуемный ты, сослуживец! — рассмеялся Власов. — И обиды, похоже, старательно копил.

— Накопишь, с мое поживешь, — буркнул Тузлеев.

— Не-ет, сослуживец, — возразил Власов, — не годы накапливают обиды в человеке, а его душа. Есть у человека для зла закром — считай, несчастным родился.

— Ну-ну. Что ты про жизнь-то знаешь?

— Что она прекрасна и удивительна, сослуживец. Пока мы живы! Верно, старлей? Вот он отдает почку своему Женьке, потому что жизнь прекрасна, а почка, ноги, желудок — это мелочь, требуха! Считай, что ты отдал свои ноги кому-нибудь, чтобы он жид, и посмотри после этого на мир, сослуживец…

Федор Родионович прочел письмо и положил его на край стола. Словно в праздник, горели все шесть лампочек в люстре. Утро было пасмурное.

— Прочел? — крикнула из кухни Татьяна. Оттуда расползался по всей квартире аромат кофе.

— Да, — ответил Федор Родионович.

Он мог уже представить себе разговор за завтраком. Поморщился. Говорить не хотелось вовсе. Не было желания и приниматься за подготовку к лекции, которая должна была начаться в двенадцать дня. Пасмурная погода всегда выбивала его из колеи. Все годы лишь большим усилием воли он заставлял себя в дождливые дни заниматься так же интенсивно, как обычно, превозмогая депрессию и тоску, которые охватывали его, словно животное, подвластное только силам природы.

Татьяна внесла на подносе кофе, молоко, тарелку с гренками, залитыми яйцом, сыр. Все это были любимые ее кушанья, к которым она приучила постепенно и его. Она поставила поднос на стол и стала разливать кофе. Татьяна не любила есть на кухне. От этого, правда, в доме царил беспорядок, но они все привыкли к нему.

— Бедная девочка очень скучает, — сокрушенно сказала Татьяна, пододвигая своей большой сильной рукой к нему чашку. — Да и мы тоже, верно ведь?

Федор Родионович кивнул, пробуя кофе. Он не пил горячего.

Крупная, располневшая за последние годы и сильно поседевшая, Татьяна не утратила, однако, своей энергии и темперамента.

— Это несправедливо! Наконец-то находишь с детьми настоящий душевный контакт, они уже могут быть самыми близкими друзьями, становясь взрослыми, и почему-то именно тогда нормальным считается отдаление…

Ему трудно было с нею не согласиться, но и согласиться он не мог, ибо не чувствовал этой душевной близости с дочерьми и не мог надеяться, что они станут настоящими друзьями.