Артем Гай - Всего одна жизнь

Герман усмехнулся.

— Чем активнее человек, гражданин, тем он должен отчетливее понимать сложность жизненных ситуаций. Наш врач обязан быть по духу своему прежде всего диалектиком. Заметьте, Алексей Павлович, что приведенные вами примеры могут только подтвердить эту мысль.

— И все же, это больше похоже не на образ врача, а на идеал, — заметил Валентин Ильич. — А идеал — это всегда нечто недостижимое.

— Считайте, что это истина, к которой мы вечно стремимся.

После небольшой паузы Валентин Ильич с сомнением сказал:

— По-вашему, пожалуй, получается, что убийца Кухнюк достоин такого же врачебного внимания, как попавший в автомобильную катастрофу академик Ландау?

— Несомненно. Это одна из моральных проб общества. Проба на его гуманность.

— Наверное, Герман Васильевич прав, — в раздумье произнес Кирш. — Стоит только чуть отклониться от принципа, и остановиться на какой-то определенной грани будет, вероятно, трудно.

— В абстракции это понятно… — протянул Валентин Ильич. — Но в каждом конкретном случае…

Герман беззвучно рассмеялся:

— Для начала, Валентин Ильич, прими Тузлеева у Прасковьи Михайловны.

— Вот тоже не Ландау, — заметил Кирш.

— Вам только академиков подавай! — Герман посмотрел на часы. — Завтра на пересадке потешите свое хирургическое тщеславие.

— Все участвуем в операции? — поинтересовался Валентин Ильич.

— Наверное. Окончательно все станет ясно сейчас, на совещании у Федора Родионовича.

— Кстати… — Прасковья Михайловна перестала писать. — Я забыла тебе сказать, Герман: вчера звонил Иван Степанович. Интересовался, почему мы беремся за пересадку почки. По-моему, в негативном тоне…

Герман ничего не ответил.

— Вероятно, какое-нибудь начальство высказало сомнения, — констатировал Алексей Павлович, энергично отодвигая от себя подальше стопки историй болезни. Он направился к телефону, но, когда уже брался за трубку, раздался звонок.

— Гонората, — представился Кирш. — Лидия Антоновна, не морочьте мне голову… А я знал, что это ты звонишь… Чутье… Дочь, конечно… Ладно, ладно… Вас, Герман Васильевич. — Он протянул через стол трубку Герману.

— Да.

— Герман Васильевич?

— Да.

— Я уже ухожу. Возьму билеты и буду ждать около семи у «Экрана».

Он представил себе ее взволнованное, как нынче в ординаторской, лицо. Напряженное, ждущее и вместе с тем требовательное.

— А вас не будет на совещании у Федора Родионовича? — спросил Герман.

— Насчет пересадки?

— Да.

— Генерал рядовых не звал, но мне сказали, что я стою на реципиенте.

— Ясно, — произнес Герман.

Она рассмеялась.

— Я-то здесь одна.

— Понятно.

— Ну, так не забудь, пожалуйста: жду! — И, прежде чем он успел ответить, она повесила трубку.

Федор Родионович пригласил к себе заведующих отделениями, имевших отношение к пересадке: Германа, Петра Петровича и Серафиму Ивановну. Когда они вошли в кабинет, там уже был доцент Ардаров. Раиль Фуатович занимался вопросами трансплантации почки, и около года назад они с Федором Родионовичем пересадили одному больному трупную почку, но это не спасло больного. Ардарову нельзя было отказать в энергичности. Его усилиями была организована и больнице лаборатория гемодиализа — «искусственная почка», которая успешно, хотя и не очень еще широко подключалась у тяжелых почечных больных. Доцент настойчиво пытался заинтересовать Федора Родионовича этой проблемой и, несомненно, достиг здесь многого: профессор видел уже в сочетании искусственной почки с пересадкой перспективный путь для практической медицины. Именно практической! Никакими теоретическими, даже, казалось бы, интересными вопросами Федора Родионовича в последние годы было уже не занять. Он нервно стучал бледными пальцами по столу и говорил: «Ближе к больному, ближе к больному! Мы — не научно-исследовательский институт». Старые его сотрудники удивленно пожимали плечами.

Совещание оказалось коротким. Федор Родионович предложил составы операционных бригад, конспективно изложил план синхронной операции, спросил:

— Кого предлагаете диспетчером?

Герман предложил Кирша.

— Здесь нужен очень расторопный и толковый человек, — заметил Федор Родионович.

Герман кивнул.

— Хорошо, — согласился профессор. — Пришлите его ко мне. — Помолчав, Федор Родионович сухо заключил — Работать спокойно и не торопясь. Еще раз продумайте все. До свидания.

До назначенного часа было еще много времени, но Лида уже волновалась. Почему? Может не прийти? Наверное, может. Но дело даже не в этом. После короткого разговора в ординаторской это первое свидание наполнялось особым значением и смыслом.

Лида собирала Коленьку в гости. У одного из приятелей мужа сын был Коленькиным ровесником, и они неизменно бывали друг у друга на днях рождения. Чаще всего их сопровождали бабушки (вот и сегодня шла с Коленькой Лидина мать), потому что отцы летом были обычно в поле, а матери так и не подружились. Вообще в небольшую компанию мужниных друзей Лида как-то не вписалась.

Один из этих друзей, тот, к сыну которого она сейчас собирала Коленьку, был чрезвычайно общительный геолог, считавший, вероятно, себя неотразимым и настойчиво, почти до неприличия ухаживавший в подпитии за Лидой. Все бы ничего, когда б не испытывала она к нему чувства неприязни.

Другой приятель мужа, еще школьный, очкастый и бледный, вечный юноша-старичок, окончивший исторический факультет, не мог говорить ни о чем, кроме «текущей политики», а получалось это так скучно, что у Лиды начинало ломить скулы. И от жены его Лиде становилось тоскливо, от умного поблескивания ее круглых очков (муж шутя называл эту пару «четыре стеклышка»), от редких и очень значительных ее фраз, вставляемых в монологи мужа.

Трех этих друзей объединяло страстное увлечение преферансом. В последние два года и с друзьями мужа Лида виделась только в те дни, когда играли у них дома. Вместе они почти никуда не ходили.

Быстро темнело. Сизые тучи наползли на солнце. Порывистый ветер раскачивал ветви за окном, предвещал дождь.

Лида зажгла настольную лампу, пыталась читать, желая скоротать время до назначенного часа, но мысли разбегались. В конце концов она закрыла книгу и начала слоняться по квартире в поисках какого-нибудь дела. Но и дела не смогла найти.

Два года назад они обменяли две комнаты в коммунальной квартире, которые занимали некогда ее родные, и комнату мужа на двухкомнатную квартиру, но Лида так и не стала в ней хозяйкой. Наверное, обмен не доставил ей радости. Прежде Коленька больше жил у бабушки, и они с мужем после работы заезжали к ней, обедали, а поздно вечером ехали к себе. А так как она терпеть не могла эту аккуратненькую, какую-то не по-мужски стерильную комнату, мало изменившуюся после женитьбы, то часто сбегала к маме, в их старую квартиру, оставалась ночевать там, словно убегала в детство… Два года уже была лишена она этой возможности и потому испытывала неприязнь к новой квартире, поглотившей прошлое.