Артем Гай - Всего одна жизнь

И опять каждый занялся своим делом, словно и не было этих нескольких минут высочайшего напряжения. Позже кто-нибудь из операторов скажет, наверное: «Эти удвоенные вены доставили несколько неприятных минут…» А может быть, и этого не скажут — неизвестно, сколько еще таких же, а возможно, и еще более драматичных минут предстояло пережить до конца операции.

Уже выделяя мочеточник, Федор Родионович спросил:

— Как дела у Германа Васильевича?

Кирш негромко доложил:

— Подготовка ложа заканчивается. Для промывания почки все готово.

Итак, половина дела сделана. Но опять же — главное впереди! Всегда оно впереди, а все выполненное сказывается лишь малой его частью.

Герман с Валентином Ильичом заканчивали подготовку подвздошных кровеносных сосудов для подключения к ним здоровой почки. Операция Жени Харитонова началась немного позже: Лидия Антоновна была крайне осторожна, не форсировала наркоз, избегая лишних перегрузок для слабого организма. Но, несмотря на задержку, Герман не спешил — у него здесь дел было все же поменьше, чем у Федора Родионовича; должны поспеть. Внимательно разобрался в сложной анатомии, тщательно перевязал капроновыми нитями, перед тем как пересечь, все лимфатические веточки, густо оплетающие артерию. Все это будет очень важно потом, после операции…

Для анестезиологов самым трудным и ответственным был наркоз Жене. Они хорошо понимали, что удача всей операции пересадки во многом зависела от них: смогут ли они обеспечить жизнедеятельность отравленного, истощенного организма в условиях тяжелого оперативного вмешательства. И они старались вовсю.

Все в операционной чувствовали себя соучастниками чрезвычайного события: события, в котором одно человеческое существо — на самой грани жизни и смерти, а другое — с радостной готовностью жертвует здоровьем ради спасения первого. И не имело значения, что никто здесь не знал этих людей вне больницы, не представлял их сейчас как конкретных братьев Харитоновых — чьих-то сыновей, чьих-то возлюбленных.

Снова появился Кирш.

— Там уже почти готово, — сказал он Герману.

— У нас тоже.

Алексей Павлович наклонился к Лиде:

— Профессор интересовался состоянием реципиента. Я сказал — вполне приличное.

— Спасибо. Ты меня успокоил, — бросила она, не оборачиваясь.

— Ну, ну, не плачься, — подбодрил Кирш и заторопился в соседнюю операционную.

Медленно, но неуклонно операция двигалась к своей кульминации.

— Ну, что там? — спросил Федор Родионович.

— Все готово.

Перевязать и пересечь артерию и вену — дело одной минуты. И вот в руках профессора, в стороне от стола и распростертого на нем тела, — почка. Ее нужно еще промыть специальным холодным раствором, чтобы снизить в ней температуру и уменьшить потребность почечной ткани в кислороде, помочь ей выжить до момента, когда кровь снова принесет ей жизнь — кровь другого человека, в другом теле.

Ардаров и Прасковья Михайловна заканчивали операцию Бориса, когда Федор Родионович, перейдя в соседнюю операционную, начал вшивать артерию здоровой почки в подвздошную артерию Жени. Операция продолжалась немногим больше часа, но Федор Родионович ощущал тяжесть и усталость во всем теле, словно провел за операционным столом уже несколько часов. В последнее время он часто испытывал подобное, особенно в случаях тяжелых или необычных, когда операции предшествовали долгие мучительные раздумья, сомнения, бессонница. Однако, несмотря на усталость, Федор Родионович без колебаний принялся сшивать артерии П-образным швом, а не обвивным, более простым для исполнения, но менее надежно обеспечивающим точное сопоставление стенок обоих сосудов. Федор Родионович знал: эта сложная операция требовала от него самого верного, наилучшего исполнения каждой детали.

Минуты цеплялись за минуты, текли неприметно, выстраивались в получасья. Бориса уже вывезли в реанимационную палату. Постепенно освобождавшиеся на отделениях хирурги взбирались на подставки за спинами операторов. Анестезиологи и все их помощники, красные, распаренные, едва не валились с ног от длительного напряжения и все нараставшей в операционной духоты.

Она была бесконечной, эта операция! Но и Федор Родионович, и Герман понимали, что именно сшивание вен — самая ответственная ее часть. Надо, чтобы концы вен прилегали друг к другу именно внутренними, слегка вывороченными своими стенками, идеально гладкими, где не на чем образоваться кровяным сверткам. Опасность тромбоза вены, в которой скорость кровотока относительно мала, заставляла операторов шить с великой тщательностью, проверяя каждый стежок. Стоило тонкой венозной стенке прорезаться под нитью, и все приходилось начинать сначала. И они начинали, молча и упрямо. Как назло, оторвалась одна из четырех нитей-держалок, которые придавали сосуду на время сшивания форму прямоугольника.

— Держать, а не тянуть! — хрипло, чужим голосом сказал профессор Валентину Ильичу, у которого в пальцах повисла ненужная теперь, такая важная нитка.

— Я не тянул… — виновато промямлил тот.

Кирш толкнул его сзади в спину — молчи! Федор Родионович только коротко и зло глянул на Валентина Ильича.

Все швы, швы тонкими нитями, запрессованными в такие же тонкие серповидные иглы… Швы герметизирующие, фиксирующие…

И вот сняты уже сосудистые зажимы. Секунда напряженного ожидания. Артерия вздрогнула, словно шевельнулась испуганная змейка, и мерно запульсировала, неся к здоровой почке отравленную кровь. Наполнилась, упруго потемнела вена.

— Пробирку, — прохрипел Федор Родионович.

Теперь все в операционной, замерев, смотрели на свободно болтавшийся в пробирке конец мочеточника, ждали. Все, кроме хирургов. Они продолжали работать. Осталось сделать один, теперь уже сравнительно небольшой, шаг — подготовить в мочевом пузыре ложе и внедрить туда свободный конец мочеточника.

По операционной пронесся гул. Казалось, даже прохладнее стало, словно проникло сюда свежее дуновение, будто посветлело под высоким потолком: в пробирку потекла первая мутная капля. Почка работала! Честно работала почка брата, унося из Жениного тела смертельный яд.

Был только час дня, но в кабинете горела люстра, одна из тех больших окрашенных под бронзу люстр, которые невесть где раздобыл Батя. Скрытое темными тучами небо почти не давало света. Яркая люстра освещала бледное безразличное лицо Федора Родионовича и склоненные над столом головы Ардарова и Валентина Ильича. Профессор медленно и негромко диктовал, а они записывали — доцент в историю болезни, Валентин Ильич — в операционный журнал. Время от времени, не опуская головы и лишь переводя устало скользивший по стенам взгляд на чашку, Федор Родионович отхлебывал черный кофе. В паузах Ардаров отпивал из своей чашки, и Валентин Ильич — из своей, хотя кофе казался ему слишком крепким и недостаточно сладким. Прервав диктовку, Федор Родионович сказал: