Уильям Сароян - Отважный юноша на летящей трапеции (сборник)

Она продолжала играть.

– Забавный? – спросила она.

– Да, – сказал он. – Я гулял по парку и увидел крохотную коричневую змею.

Она прекратила игру и крутанулась на табурете, чтобы взглянуть на него.

– Змею? – спросила она. – Какая мерзость!

– Нет, – возразил он. – Она была красива.

– Что же в ней было красивого?

– Ну, ничего особенного, – сказал он. – Я ее поймал и долго не отпускал.

– Но для чего?

– Без какой-либо видимой причины, – сказал он.

Она пересекла комнату из конца в конец и села рядом с ним, глядя на него, как на незнакомца.

– Расскажи мне про змею, – попросила она.

– Она была мила, – сказал он. – Вовсе даже не противна. Когда я к ней притронулся, то ощутил ее чистоту.

– Очень рада за тебя, – сказала она. – Что еще?

– Я хотел убить змею, – признался он. – Но не смог. Слишком уж она была хороша собой.

– Очень рада за нее, – сказала она. – А теперь выкладывай все по порядку.

– Это все, – сказал он.

– Ну, нет, – сказала она. – Я же знаю. Рассказывай все.

– Это очень забавно, – сказал он. – Я хотел прикончить змею и больше не приходить к тебе.

– Тебе должно быть совестно, – сказала она.

– Разумеется, мне совестно, – сказал он.

– А дальше? – допытывалась она. – Что ты думал обо мне, когда перед тобой лежала змея?

– Ты будешь рассержена на меня, – сказал он.

– Какая чепуха. Как на тебя можно сердиться? Давай начистоту.

– Ну, – сказал он, – я думал, что ты прекрасна, но зловредна.

– Зловредна?

– Я же говорил, что ты будешь сердиться.

– А дальше?

– Я притронулся к ней, – сказал он. – Это было нелегко, но я подхватил ее пальцами. Что скажешь об этом? Ты прочитала множество книг о таких вещах. Что означает мое прикосновение к змее?

Она беззвучно и интеллигентно рассмеялась.

– Только то, что ты идиот, – хохотала она. – Как мило!

– Это по Фрейду? – поинтересовался он.

– Да, – смеялась она, – по Фрейду.

– Как бы то ни было, – сказал он, – я очень доволен, что отпустил змею.

– Ты когда-нибудь признавался мне в любви? – полюбопытствовала она.

– Кому же знать, как не тебе, – сказал он. – Всего не упомнишь.

– Нет, – сказала она. – Не признавался.

Она опять расхохоталась от внезапной любви к нему.

– Ты вечно разглагольствуешь о чем угодно, – сказала она, – только не о том, о чем надо. И в самый неподходящий момент.

Она рассмеялась.

– Змея была маленькая и коричневая, – сказал он.

– Этим все и объясняется, – сказала она. – Ты никогда не был агрессивен.

– Куда это ты клонишь? – возмутился он.

– Я очень рада, что ты не убил змею, – сказала она.

Она села за пианино и нежно положила руки на клавиши.

– Я насвистывал змее разные песенки, – сказал он. – Отрывок из «Неоконченной симфонии» Шуберта. Хотелось бы ее услышать. Ты знаешь мелодию из мюзикла «Пора цветения». Вот это место: «Ты – моя единственная любовь, единственная любовь», ну и так далее.

Она тихонько заиграла, чувствуя, как его взгляд блуждает по ее волосам, рукам, затылку, спине, плечам, и догадывалась, что он изучает ее, как змею в парке.

Нос и рот еврея Стравинского [16] плавают в аквариуме, а русский Дягилев сидит, скрестив ноги, и велит танцовщицам на семенящих пуантах тянуться вверх. Все виноградные листья в долине увяли, ибо багряно-пурпурные плоды убраны. Фермеры сидят и разговаривают.

Изнеженный Кокто, денди до мозга костей, бледный мальчик с длинными пальцами, больше нервничает, чем живет. И бородатый Сати смахивает на разорившегося призрака из ломбарда.

Французская музыка, умолкшая во время войны, судорожно пробудилась в день перемирия. А кто бы не пробудился – будь то человек или музыка? До того мы жили как бы в тревожном сне, а после мы жили в тревоге, но бодрствовали. Посмотрите на рекламу автомобилей. Каждому найдется, куда поехать. Дебюсси (как человек) умер, Равель болел и боялся. И повсюду царил рассвет, а на рассвете человек переживает недомогание, неведомое ему ни в ночное, ни в дневное время.

На виноградниках мы обрабатывали лозу, по-братски общаясь с пеонами из Мексики, восторгались бандитом Панчо Вильей и маньяком Ороско, вооруженным кистями и краской.

Утверждалось (неважно, кем), что, во-первых, импрессионизм умер. Это означало, кроме всего прочего, что импрессионизм тоже умер вместе с солдатами за компанию с полудюжиной здравых идей по поводу цивилизации. Говорили, что у нас больше нет цивилизации. Было решено (где-то там, в мозгах какого-то философа), что поскольку мы мягки на ощупь, то из этого вовсе не следует, что мы цивилизованны. Велась дискуссия о том, как важно быть мягким; и означает ли это именно то, что должно, по нашему разумению, означать.

Требовались варвары. Настоящие варвары, ведущие неистовый образ жизни. А то война ведется с неуместной учтивостью, фактически на газетных полосах, впоследствии – в мемуарах генералов, а затем – в школьных учебниках истории. Никто не победил. Все народы лишились своих сыновей; епископ по-прежнему благочестиво разглагольствует и лжет; и хотя королеву злодейски изнасиловали, король молчаливо настаивает на своей мужской состоятельности. Истина. Истина.

Все должно стать известно. Требуется подтасовка фактов.

А что до тевтонской экспансивности, то все это чушь. Всякая экспансивность, любой нации – чушь. Такие люди всегда одиноки посреди людской суеты. Вот в России отправили в изгнание Бога и Троцкого. Цветок и семя, дрожь и крах. Рты всех мертвецов, красноречие всех заткнутых ртов.

А что до экономических и политических потрясений (можете на досуге изучить терминологию), от которых содрогаются недра нескольких континентов и заставляют грызунов, рептилий и насекомых улепетывать врассыпную, то было бы глупо что-то серьезно обсуждать, кроме разве что усов и пищеварения мистера Моргана. Это очень тонкая и сложная взаимосвязь, поскольку его соратники ни разу не заявляли о возрождении капиталистического искусства и о ненависти к пролетариату. А тихо сидели, пожирая общество – мужчин, женщин и детей. Это не так уж печально. Их дети тоже похищены чудовищем, сотворенным ими же самими в сознании человека. Происходит постепенное возвращение к законам волшебных сказок.

Мелодии виртуозов не сравнить с неумолимым созреванием плодов. И когда наступает пора подрезать лозу, только самые дремучие фермеры остаются глухи к зову красоты – двигаться, пританцовывая, на запад, в сторону солнца, которое придает форму персику, груше и винограду.

И меньше всего от пения во время работы могут отказаться пеоны.

Монументальные формы, так точно обозначенные в заголовках гигантами литературы, первоначально произрастали безымянно в растениях, принадлежа человеку – ученому ли, неучу ли, но впоследствии были выкрадены мелкими светилами, чей свет был тускл, а плод – поражен ужасной гнилью. Нельзя довольствоваться одним лишь благозвучием, ибо сухая впадина в теле континента не становится озером, а дождевой поток без русла – рекой.