Уильям Сароян - Отважный юноша на летящей трапеции (сборник)

Он услышал, как звонят в дверь и кто-то поднимается по ступенькам. Потом услышал, как горничная открывает и закрывает дверь в комнату, разговаривая с каким-то мужчиной. Вот она вошла в комнату, глядя на девиц.

– Марта, в номер 8, – сказала она, и девушка машинально слезла с его колен.

Он был поражен. И встал вместе с ней, желая послать горничную куда подальше, чтобы она оставила их в покое. Он любил эту девушку. Он не хотел, чтобы она, раздетая, распростерлась перед каким-нибудь грязным мерзавцем с вонючим телом и гнилыми мозгами. Он вышвырнет всякого негодяя, который к ней притронется. Убьет любого, что прикоснется к ней грязными руками и будет донимать ее, уничтожая в ней ее достоинство, порядочность, которую он один был способен видеть в ней под румянами и вопреки манере, в которой она старалась говорить, чтобы вести себя как положено шлюхе. Он разнесет этот чертов отель и заберет ее отсюда. Из-за этих подонков, которые ее запугивают, она хочет распрощаться с жизнью.

Он стоял перед девушкой, уставившись на горничную.

– Кто к ней пришел? – спросил он.

– Ей надо идти, – сказала горничная. – Пришел человек, который ее хочет. Он был здесь прошлой ночью.

– Покажите мне этого негодяя, – процедил он сквозь зубы. – Я его убью.

Макс столкнул с колен девицу и схватил Пэта за плечи.

– Что ты несешь? – полюбопытствовал он, смеясь. – Отпусти ее. Что еще на тебя нашло? Я ни разу не слыхивал от тебя таких речей, а ведь я знаю, что ты не пьян.

– Я дух вышибу из всякого, кто попытается к ней притронуться, – сказал он. – Никто ее не тронет!

– Черт возьми, – сказал Макс. – Да ты спятил.

Он рассмеялся над товарищем.

– Вот умора, – сказал он. – Ну и хохма.

– Если вы хотите, – сказала горничная, – первым пойти с Мартой в номер, то пожалуйста. Я попрошу того, другого, подождать.

– Я не хочу ни с кем идти в номер, – сказал он. – И я не хочу, чтобы кто-то снова развлекался с этой девушкой.

– Не будь идиотом, – сказал Макс.

– Пойду позову хозяйку, – сказала горничная.

Потом он увидел, как девушка, с несчастным видом смотревшая на него, выскочила в распахнутую дверь и сбежала в холл. Горничная вышла, затворив за собой дверь, и он сел на прежнее место.

Макс все еще покатывался со смеху.

– В какой-то момент, – смеялся Макс, – я поверил, что это всерьез.

Девицы же не нашлись что сказать. Пэт прикурил сигарету. «Да, забавно я вел себя из-за одной из них». Он рассмеялся, вдыхая и выдыхая дым. Подошел к окну и увидел, что дождь перестал.

– Пойдем отсюда, – сказал он. – Вот, – обратился он к девицам, – купите себе выпить. – И вручил каждой по серебряному доллару. – Дай им что-нибудь, – сказал он Максу.

– Конечно, – сказал Макс. – Вот, а это твоей девушке.

Он положил на стол доллар, и они вышли из комнаты.

Шагая по холлу, Пэт увидел номер 8 и ощутил ее присутствие и то, как она занимается своим ремеслом. Он поспешил вниз по лестнице, думая о ней, чувствуя себя трусом из-за то, что не сделал того, что собирался, – не разнес этот притон к чертям, не увел ее. И в этот момент диву дался, не понимая, как могло такое произойти с ним.

– В какой-то момент, – сказал Макс, – я думал, что это всерьез. Я уже собирался двинуть тебе в челюсть, лишь бы отсюда уволочь.

– Это так, пустяки, – сказал Пэт, – притоны так на меня действуют.

Но он-то знал, что лукавит, что это вовсе не пустяки, что если он когда-нибудь любил, если хотел что-то значить для другого человека, то это была именно она, эта девушка-еврейка, которая сейчас лежит нагишом в номере с мужчиной, которому он так и не набил морду.

Карл-Пруссак, пяти лет от роду, тевтонец с образцовой военной выправкой, печатает шаг перед домом. Он наделен от природы восхитительной и занятной культурой речи, будто ему, малышу, ведомо чувство собственного достоинства смертного человека во время беседы, и он не смеет злоупотреблять этим даром, лишь изредка раскрывая рот – только чтобы изречь три-четыре слова исключительно к месту и впопад. Он живет в доме напротив и слывет предметом гордости своего деда, осанистого мужчины лет пятидесяти с безупречными немецкими усами, чья фотография несколько лет назад появилась в газете в связи с какой-то политической кампанией. Он начал учить Карла ходить, как только малыш научился держаться на ножках; и его видели с белобрысым мальчуганом в синем комбинезончике, вышагивающим полквартала туда и обратно, держащим ребенка за ручки и показывающим, как нужно четко и чуть горделиво ставить ногу – в духе кайзеровской Германии: колени не сгибать, каждый шаг как застывший пинок.

Несколько месяцев кряду каждое утро старик и ребенок упражнялись в ходьбе – любо-дорого было смотреть. Карл делал быстрые успехи, но без спешки, и, казалось, понимал молчаливую строгость своего деда. И было видно даже через улицу, что он понимает, как важно уметь ступать с достоинством, и хочет научиться этому так, как его учит дед. В сущности, маленький мальчик и пожилой человек ничем не отличались друг от друга, кроме неизбежной разницы в возрасте и опыте. Карл не выказывал ни малейших признаков недовольства муштрой, навязанной ему дедом.

Уже через некоторое время мальчик вышагивал вперед-назад по тротуару перед своим домом без помощи деда, а тот наблюдал за ним с крыльца, покуривая трубку, с суровым выражением лица, на котором одновременно выражалась гордость, а мальчик тем временем очень сноровисто маршировал. Шагистика, очевидно, была старомодной и, очевидно, слегка недемократичной, но Карл был всеобщим любимцем в округе и считался изысканным крохотным человечком. В том, что маленький мальчик умеет так ходить, было что-то трогательное. Истинные тевтонцы ценят важность таких относительно автоматических функций, как дыхание, поступь и речь, и умеют достойно и рационально заботиться об этих простых действиях. Очевидно, с их точки зрения, дыхание, ходьба и речь связаны с жизнью как таковой, и, следовательно, когда они поднимают вокруг этих действий суету, она вовсе не абсурдна.

Обитатели этого квартала последние шесть-семь лет хорошо плодились и размножались, и на улице появилась густая поросль детишек; все они здоровы и представляют интерес, особенно для меня. Карл – всего лишь один из этой стайки, и он упомянут первым, потому что обучен сознательному методу расового бытия. Остальные дети принадлежат разным народам, и в то время, как основные черты каждой расы явственно проступают в каждом ребенке, эти черты ни у кого так не подчеркиваются и не усиливаются, как в Карле. Иными словами, каждый ребенок принадлежит своей расе естественно и инстинктивно, и, возможно, если бы не наставления деда, Карл был бы теперь как эти дети, более бесхитростным, непосредственным, простодушным и неподавленным. У него не было бы военной выправки при ходьбе, что составляет основное различие между ним и остальными детьми, и не было бы причуд, которые иногда раздражают Йозефа, словенского мальчика из нижней квартиры.