Драго Янчар - Этой ночью я ее видел

Вот это я читала Петеру, сказала она. Я сказала ему, что такое мог бы написать Стева, Лео нет, ни за что на свете, он на такое не был способен. Я говорю Петеру, что это я во всем виновата, что Вероника ушла от Стевы, если бы не ушла, была бы сейчас в Мариборе.

Госпожа Йосипина посмотрела на меня с надеждой, будто я просто обязана была поддержать ее. Я знала, кто такой Стева, его подпись стояла под тем письмом, которое мы прочитали с Фани. Мы тогда обе разревелись, да и теперь у меня слезы наворачиваются, уж и не знаю, из-за стихотворения, которое прочитала хозяйка, или от вида бедной старой, совсем потерявшей рассудок женщины, которая ведет беседы с покойным мужем. Да, может быть, она сейчас там, сказала я, может, в Мариборе. Она остановила свой взгляд на мне и чуть ли не радостно заявила, а ведь и правда, может, она там, или, может, энергично продолжала она, они с Лео в Швейцарии. Точно, произнесла она довольно, наверняка, они в Швейцарии.

После чего мы снова перелистывали страницы альбомов и рассматривали старые фотокарточки, вспоминая замечательные истории, ушедшие в прошлое. В ее же воспоминаниях они всегда заново оживали.

Прошла осень, ниоткуда не было никаких новостей. Лишь шепотком передаваемые версии родственников и друзей Вероники, которые бывали у нас все реже. Так мы пережили еще одну зиму, долгую зиму сорок пятого, всюду говорили, что она последняя, что весной войне конец. Горя у людей было предостаточно, у многих родные погибли в немецкой армии, в партизанах, в лагерях. Большая нужда была в пропитании, одежде и обуви, каждый заботился только о себе и своих близких, с большим трудом находили мы кое-каких работников. К счастью, несколько раз приезжал Филипп, брат Лео, оставил нам немного денег, так мы сводили концы с концами и могли платить тем немногим, кто был готов помочь. Филипп каждый раз подолгу задерживался у старой хозяйки, с нами же разговаривал на ходу. О хозяйке и хозяине поместья больше никто не вспоминал. Первые месяцы люди после воскресной службы в церкви всегда меня расспрашивали о том, что случилось, есть ли еще надежда, что они вернутся, всякое бывает. Потом и это прекратилось, каждый отправлялся восвояси, такое время пришло, когда никто никому больше не доверял, все жили ожиданием, что-то должно произойти, весной сорок пятого я видела нагруженные узлами и чемоданами повозки, целые семьи отправлялись неизвестно куда. Мы ждали, что придут партизаны. В конце концов, они явились, но не те, а из Любляны, это были большие шишки, господа товарищи, которые сказали, что поместье будет использоваться для их отдыха. Война наконец-то закончилась, и господа товарищи после непосильных трудов в Любляне желают отдохнуть в тиши. Некоторые были больны и в Подгорном поправляли здоровье.

Йеранек тоже вернулся. Так ни разу и не зашел к нам, я видела его на станции. Он заметно посерьезнел и повзрослел, здоровый и крепкий, в офицерской форме, скрестив руки за спиной, он смотрел на проходящий мимо поезд.

Это было уже перед нашим отъездом, Я поехала к своим родителям. Вышла замуж за Лойза Хрибовшека, который водил автомобиль у Зарников, в Подгорном мы сблизились. И он в сорок пятом ушел к партизанам, а вскоре вернулся, как же я обрадовалась, когда встретилась с ним. Но это уже совсем другая история, только моя. Мы избегали разговоров о Веронике и Лео, человек не должен слишком оглядываться на прошлое, жизнь продолжается. Только за несколько дней до свадьбы я сказала ему, Вероника бы обязательно пришла, она меня любила. Год спустя после войны я ничего не знала о старой хозяйке. Только потом мне стало известно, что она в Любляне, там ей нашли небольшую квартирку. Однажды я поехала к ней на поезде, она по-прежнему сидела у окна. Едва узнала меня.

Я считала, ей стало бы легче, если бы она узнала правду. Да ведь и мне самой она была неизвестна. Почти наверняка они оба мертвы, но мертвых мы хороним, молимся за упокой, ставим свечи. О них же и этого не известно. Ту книгу, из которой мне читала госпожа Йосипина, я взяла с собой, на память о времени, которое там провела. Иногда с наступлением ночи, когда все в доме засыпают, я включаю свет и читаю ее и среди ночи вижу Веронику. Я приношу ей теплое молоко, она взглянет и скажет, вот читаю, посмотри и ты. Но я не читала, не было времени. У меня осталось несколько фотографий и эта книга, все остальное пропало.

Подгорное поместье все еще стоит там под зеленой горой Крутого Верха. Я как-то попросила дочь отвезти меня туда на машине. После войны там устроили реабилитационный центр. Теперь там музей и когда мы подъехали, оттуда как раз выходила группа школьников. Мы хотели зайти, но дело шло к закрытию. Даме при входе, билетерше, я объяснила, что когда-то здесь служила, и хотела бы посмотреть, как тут сейчас. Она сказала, что ее ждут дети, и ей нужно домой, чтобы я приходила завтра. Мы уехали. Да и меня тоже ждали дети. Точнее, внуки. Две внучки и мальчишка. Иногда я рассказываю им, как там хорошо жилось. Показываю фотографии Подгорного, на одной я вместе с Вероникой, у нас обеих в руках цветы. Мы собрали их, чтобы поставить в вазы в столовой. Они слушают меня с широко открытыми глазами, когда я рассказываю, какое столовое серебро у нас было и как из Любляны приезжал господин и играл на рояле. Как на раздольных лугах у поместья вольготно паслись кони. Больше, чем о лошадях, они любят слушать о маленьком аллигаторе, который когда-то был у хозяйки, а потом в ванной покусал ее мужа. Детки смеются и хлопают своими маленькими ладошками. Из этого аллигатора в конце концов сделали чучело и повесили на стену для устрашения непрошеных гостей. Эту историю они готовы были слушать снова и снова.

Сегодня хоронили Янко Краля. Когда хор ветеранов затянул партизанскую «Спит озеро в тиши» и над могилой, в которую опустили гроб, склонилось наше знамя, у меня сердце сжалось от боли. Будто меня кто автоматной очередью полоснул. Солнечный луч, скользнув по металлической звезде на древке знамени, блеснул мне в глаза; там, внизу, в сырой земле лежал гроб с его ссохшимися останками. Я вспомнил высокого худощавого парня, как живой он стоял у меня перед глазами, озорной, улыбающийся. Такой, какой он всегда был. Если где-то пели, то он оказывался там, стоило только кому-то в компании тронуть гармонь, он хватал первую стоявшую рядом девчонку и пускался в пляс. Сразу после освобождения, мы тогда были просто вне себя от радости, веселья, он носился на мотоцикле с какой-нибудь девицей на заднем сиденье по улицам Крани, так что народ шарахался, в винном погребе одного заведения устроил пальбу по бочкам с вином, так что ребята потом только глотки подставляли под струи вина, которые сочились из них, а в гостинице на Бледе его угораздило залезть в сапожищах в тазы с только что сваренным вареньем на кухне, взбалмошный был человек, немного не от мира сего. Первые месяцы после войны он угомонился и подался в политику, но жизнелюбие его никогда не покидало. В последние же годы болезнь его совсем доконала, таскали его по больницам и санаториям, так что он весь иссохся. Когда я в последний раз был у него в его люблянской квартире, он сделался уже совсем миниатюрным, сидел в большом кресле, делавшим его еще более неказистым и высохшим. В тот раз он впервые заговорил об операции в Подгорном поместье. Никогда после той лютой зимы сорок четвертого мы об этом не вспоминали. В первый раз он завел разговор об этом. И в последний.