Максим Лаврентьев - Любовь, или Мой дом (сборник)

Другим событием того учебного года стал сериал «Гостья из будущего». Мы, конечно, все были влюблены (кажется, что и девочки тоже, по-своему) в Алису Селезневу, роль которой в фильме исполнила Наташа Гусева. Сгрудившись на переменках вокруг валуна, лежавшего у входа в нашу временную школу, мы обсуждали достоинства жизни через сто лет и более нам понятные девичьи прелести. Надо сказать, что Наташа Гусева произвела среди нас, своих ровесников, нечто вроде сексуальной революции. До этого все ограничивалось тем, что Валя Поляков, длинный мальчик в очках и мой первый школьный друг, пространно рассуждал по дороге домой о женских ступнях, которые он почему-то непременно желал попробовать на вкус, хотя бы и зажаренными на сковородке.

«Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…» Теперь слова заглавной песни того фильма я понимаю несколько иначе. «Далеком» стало для всех нас, кто еще жив, то время. Теперь, пересматривая «Гостью», я обращаю внимание не на миелофон, а на бутылки из-под кефира в руке простоватого шестиклассника Коли Герасимова, нашедшего в московском подвале машину времени. Да и первый куплет песни, про голос утренний в серебряной росе, я давно истолковываю в духе учения дхармы. «Слышу голос, и манящая дорога кружит голову, как в детстве карусель». Спасибо вам, дорогие товарищи Крылатов и Энтин! Манящая дорога продолжает кружить мне голову, в прекрасное далеко я продолжаю путь.

Четвертый и пятый классы мы проучились в школе № 929, за парком «Дубки». Там больше всего запомнились наши проделки – на пару с Валей или целиком только его. Например, на уроках биологии мы с ним представляли, что преподаватель Евгений Борисович Бобенко, похожий на Леннона бородач, тоже распевавший песни под гитару, на самом деле находится один в палате сумасшедшего дома, где и произносит свою речь о гомозиготах. Разумеется, долго выдержать это зрелище мы не могли, давились смехом, и нас рассаживали или выгоняли в коридор. Там же, в кабинете биологии, Валя, видимо отличавшийся не по годам развитой сексуальностью, облапил Оксану Буранову, крупную деваху с неинтересным лицом, но зато довольно выразительными ногами. Нас с ним в то время в очередной раз рассадили по углам, так что общаться приходилось лишь на переменах. Валек пару уроков не мог решиться и звал меня в свидетели своего подвига. Наконец у него получилось провести туда-сюда рукой по Оксаниному бедру. Мадемуазель покраснела как рак, но руку не оттолкнула. Я наблюдал все это со стороны и мысленно примеривался к какой-нибудь из наших девиц. Увы! Мои одноклассницы, по крайней мере в то время, отличались редкостной непривлекательностью. Фантазии уносили меня в параллельный класс, где училась, например, Галя Шепель, с каждым годом все больше походившая на женщину, причем на женщину, доступную всем наслаждениям жизни. Но, дохлый шибздик с густой шевелюрой и тонкой шеей, что я такое был в ее глазах, когда на Галю уже начинали обращать внимание матерые старшеклассники!

В шестом классе нас вернули в родную школу, где процесс неконтролируемого взросления продолжился. В том или в следующем году произошло событие, глубоко уязвившее мужскую половину класса. Первого сентября оказалось, что девочки на голову выше мальчиков. В то время как потенциальные объекты нашего влечения обрели местами довольно округлую форму, мы физически еще продолжали оставаться детьми. Малолетки нас заинтересовать не могли, а одноклассницы вдруг стали совершенно недоступными.

Через пару лет я неожиданно стал председателем Координационного центра (КЦ) школы. Видно, в какую-то министерскую голову на волне широкошумно объявленной перестройки пришла мысль учредить некое школьное самоуправление. Председателем КЦ должен был гарантированно стать мой одноклассник Леша Яговицкий, чистенький и скромный на вид мальчик, теперь большая шишка в каком-то банке. Меня эта безальтернативность не устраивала, и я решил подложить чистюле «свинью», просто из принципа. Заявился в наш конференц-зал, где проходили выборы, и выставил себя в качестве кандидата. Что я там нес, не помню, но выбрали почему-то меня. По-моему, только Саша Кунин, комсорг школы и мой однодворец, скрепя сердце – я, кажется, расстроил какую-то их комсомольскую комбинацию, – голосовал против. Став председателем, ни в какой полезной деятельности я замечен не был и выиграл от собственной принципиальности только одно – поездку от школы в Болгарию, положенную только отличникам и хорошистам, а не таким, как я, с двумя двойками в полугодии.

Двоек могло быть и больше, если бы не моя склонность к неожиданным авантюрам. Помню, лежу дома и раздумываю над тем, что произойдет, если мама увидит мой дневник с оценками за очередную четверть. Положение аховое. И вдруг – эврика! – есть решение. Я вспомнил, как Женя Людвиненко, свистнув классный журнал, понаставлял себе, дурачок, пятерок, да притом еще и зелеными чернилами. Встаю и направляюсь в школу, поднимаюсь в пустую учительскую (еще продолжаются занятия второй смены), беру с полки журнал своего класса и аккуратненько, синими чернилами разных оттенков, сообразуясь с индивидуальным почерком и психологией каждого преподавателя, ставлю себе несколько четверок и троек. Мне не нужно внезапно стать отличником по алгебре или по физике, достаточно только избежать итоговой двойки. Надо ли добавлять, что никто из учителей ничего необычного не заметил.

Девятый класс, который вообще-то должен был называться восьмым, но как раз тогда произошел переход на одиннадцатилетнее обучение, – так вот, наш девятый класс тронули ветры внешних и внутренних перемен. В стране начинался хаос, в городе то и дело происходили митинги. Школьников, насмотревшихся в видеосалонах на жизнь зарубежных панков и проституток, уже невозможно было заставить носить форму. Девочки, которых неприятный человек, наш директор, раньше собственноручно умывал в дамском туалете, свободно появлялись теперь в боевой раскраске и самых неблагоразумных нарядах. Кажется, Галя Шепель впервые пришла в мини-юбке, соблазнительно виляя пышной задницей. И если бы я тогда был знаком с французской литературой не только по книгам Жюля Верна, то без труда разглядел бы в ней будущую хозяйку цветочного магазина на Петровке. Костюм уважающего себя юноши более тяготел к аскезе: иногда это мог быть школьный пиджак, а под ним разноцветная рубашка, кофта или футболка, вместо форменных брюк «вареные» джинсы в белых разводах или пузыристые треники. Кое-кто разрезал джинсы на одном из колен и вешал, как я, на пояс железную цепь, выдранную дома из ванны.

Повсюду в центре Москвы выросли, как грибы после чернобыльского дождя, кооперативные палатки, торговавшие разнообразной «варенкой», хэбэшными кофтами с кое-как пришитыми на груди англоязычными надписями. На Кузнецком мы покупали, чтобы повесить дома на стену, некачественные фотографии Шварценеггера, Сталлоне и Брюса Ли. На площади Белорусского вокзала можно было затовариться значками с теми же героями боевиков или резиновой челюстью с клыками. Школьные занятия быстро превратились в демонстрации протеста против всего мира и выказывание расположения противоположному полу. Под партами надувались презервативы. Бедная химоза, Марина Константиновна, мужественно продолжала что-то лепетать у доски. Последней каплей стала клыкастая челюсть у меня во рту, неожиданно продемонстрированная учительнице. «Лаврентьев, вон из класса!» – раздался слабенький голос. Сполна награжденный девичьим ржанием, я подчинился, но, выходя, распахнул дверь каратистским пинком.