Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

— слушай, мне это последнее нравится: «предмет, который надо изуверить, не обязательно должен быть длиною в ярд».

— мне кажется, так даже лучше, хотя написано не так.

— ладно, как там Кака? это говно на детском языке, и женщины сексуальнее я ни разу не видел.

— я знаю, все началось с Кафки, ей раньше нравился Кафка, и я ее так называл, потом она сама имя поменяла. — он встает и подходит к фотографии. — поди сюда, Буковски. — я мечу пивную банку в мусорный бак и подхожу, — это что? — спрашивает Санчес.

я смотрю на фотографию, очень хорошая фотография.

— ну, похоже на хуй.

— что за хуй?

— твердый, большой.

— это мой.

— и что?

— не замечаешь?

— чего?

— спермы.

— да, вижу, не хотел говорить…

— а почему? что с тобой вообще такое?

— не понимаю.

— я в том смысле, ты видишь сперму или нет?

— ты о чем?

— о том, что я ДРОЧУ, неужели не понимаешь, как это трудно?

— это не трудно, Санчес, я это постоянно делаю…

— ох, ну ты бычара! я в том смысле, что присобачил к камере шнурок. представляешь себе, какая это засада — оставаться неподвижно в фокусе, эякулировать и спускать затвор камеры одновременно?

— мне для этого камера не нужна.

— а кому нужна? ты, как обычно, не рубишь фишку. кто ты, бля, такой, весь из себя переведенный на немецкий, испанский, французский и так далее, — этого мне не понять! смотри, соображаешь, у меня ТРИ ДНЯ ушло, чтобы сделать такую ПРОСТУЮ фотографию? а ты знаешь, сколько раз мне СДРАЧИВАТЬ пришлось?

— 4?

— ДЕСЯТЬ РАЗ!

— ох господи! а как же Кака?

— ей фотка понравилась.

— я в смысле…

— боже милостивый, мальчонка, я лишен языка, чтоб ответить на твою простоту.

он уходит к себе в угол и снова плюхается в кресло посреди проводов, кусачек, переводов и гигантской записной книжки ГОРЬКИЙ ПРЫЖОК, у которой к черной обложке приклеен нос Адольфа в обрамлении берлинского бункера на заднем плане.

— я сейчас кое над чем работаю, — сообщаю я ему. — пишу такой рассказ: прихожу это я брать интервью у великого композитора. он пьян. я напиваюсь тоже, а еще там есть горничная. мы ударяем по вину. он наклоняется ко мне и говорит: «Кроткие Унаследуют Землю» [35] Парафраз Мф. 5:5: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». …

— во как?

— а потом добавляет: «в переводе это означает, что дураки окажутся нахрапистее».

— паршиво, — говорит он. — но для тебя сойдет.

— только я не знаю, что мне дальше делать. у меня эта горничная ходит в такой коротенькой штучке, и я не знаю, как мне с нею поступить, композитор напивается, я напиваюсь, а она ходит, задницей светит, вся такая жаркая, как геенна огненная, и я не знаю, что мне делать. подумал, может, спасти сюжет тем, что я хлещу горничную пряжкой ремня, а затем отсасываю у композитора. но я никогда ни у кого в рот не брал, никогда не хотелось, я квад ратный, поэтому я бросил рассказ на середине и не закончил до сих пор.

— каждый мужик — гомик, хуесос; каждая баба — кобла, чего ты переживаешь?

— а того, что, если мне плохо, я никуда не гожусь, а я не люблю никуда не годиться.

мы сидим еще сколько-то, а потом сверху спускается она, эти тускло-желтые волосенки.

первая женщина, которую я, наверно, мог бы съесть.

но она проходит мимо Санчеса, и тот лишь кончиком языка облизывает губы, и мимо меня проходит, точно отдельные шарикоподшипники волшебства изнутри колышут ее плоть, пускай небеса расцелуют мне яйца, если это не так, и она волной проскальзывает мимо в сиянии славы, словно лавина, расплавленная солнцем…

— привет, Хэнк, — говорит она.

— Кака, — смеюсь я.

она заходит к себе за стол и давай рисовать свои кусочки живописи, а он сидит, Санчес этот, бородища чернее власти черных, но спокойный, спокойный, никаких предъяв. я пьянею, говорю гадости, все, что угодно, говорю. потом утомляю. мычу, бормочу.

— ох, п-пардон… не х-хотел бы п-портить вам вечер… п-ростите, зас-ранцы… ага… я убийствен, но никого не убью. во мне есть класс. я Буковски! меня перевели на СЕМЬ ЯЗЫКОВ! Я — ГЕРОЙ! БУКОВСКИ!

падаю мордой вниз, пытаясь снова разглядеть фотку с суходрочкой, цепляюсь за что-то. за собственный ботинок. у меня дурная привычка, черт бы ее брал, снимать ботинки.

— Хэнк, — говорит она, — осторожнее.

— Буковски? — спрашивает он. — ты как? — поднимает меня. — старик, мне кажется, тебе сегодня лучше остаться у нас.

— НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ИДУ НА БАЛ ДРОВОСЕКОВ!

дальше помню только, что он взвалил меня на плечо, Санчес то есть, и поволок в свою берлогу наверху, понимаете, туда, где они с его женщиной своими делами занимаются, а потом я уже лежу на кровати, он ушел, дверь закрыта, а снизу какая-то музыка, и смех, обоих, но добрый такой смех, без всякой злобы, и прямо не знаю, что мне делать, лучшего же не ждешь, ни от удачи, ни от людей, все тебя в конечном итоге подводят, вот так, а потом дверь отворилась, свет чпокнул, передо мной стоял Санчес…

— эй, Бубу, вот бутылочка хорошего французского вина… тяни медленно, так полезнее всего. так и заснешь. будь счастлив. не стану говорить, что мы тебя любим, это слишком легко. а если захочешь спуститься, потанцевать и спеть, так это нормально, делай что хочешь. вот вино.

он протягивает мне бутылку. я подношу ее к губам, словно какой-то безумный корнет, снова и снова. сквозь драную занавеску прыгает кусочек изношенной луны. совершенно спокойная ночь; не тюрьма; далеко не тюрьма…

наутро, проснувшись, спускаюсь поссать, поссав, выхожу и вижу, как они спят на узенькой кушеточке, где и одно-то тело едва поместится, но они — не одно тело, и лица их — вместе и спят, тела их вместе и спят, чего уж тут хохмить??? мне только чуть сцепляет в горле, тоска красоты с автоматической передачей: она ведь есть у кого-то, они ведь меня даже не ненавидят… они мне даже пожелали — чего?..

я выхожу непоколебимо и скорбно, чувствительно и больно, тоскливо и буковски, старо, солнце все в свете звезд, боже мой, дотягивается до наипоследнейшего уголка, последний след полуночи, холодный Мистер К., большой Г, Мэри Мэри, чистенький, как букашка на стене, декабрьская жара мозговой паутиной по моему вековечному хребту, Милосердие мертвым младенцем Керуака распласталось по мексиканским железнодорожным путям в вековечном июле отсосанных гробниц, я оставляю их в ихнем там, гения и его любовь, оба они гораздо лучше меня, но Смысл, сам собой, срет, смещается, проседает, пока, быть может, я сам наедине с собой не возьму все это и не запишу, кое-что выкинув (различные мощные силы угрожали мне за то, что я делаю такое, что сугубо нормально, и до охренения рад делать)

и я залезаю в свою машину, которой одиннадцать лет

и вот уже отъехал

оказываюсь тут

и пишу вам эту маленькую нелегальную историю о