Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Я возвращался в Мехико как минимум раз в год. Я сильно привязался к этому городу, меня покорила его средневековая таинственность, поскольку после землетрясения столица действительно стала чем-то напоминать средневековый город, мистериями и карнавалами отмечающий окончание смертоносной эпидемии чумы. В 1993-м мы с моей тогдашней девушкой прожили там целый год, в районе Койоакан, где, должно быть, не раз сталкивались с пятнадцатилетней Аурой, зависавшей на рыночной площади в компании других неопрятных подростков и хиппи, — она приходила туда почти каждые выходные, — или одновременно с ней оказывались в книжных «Парназо» и «Ганди», или проходили мимо нее, грохотавшей на своем велосипеде по брусчатке улицы Франсиско Соса. В 1995 году та девушка бросила меня и осталась в нашей бруклинской квартире, а я переехал в Мехико; я почувствовал себя освобожденным от неудавшихся отношений, и на волне душевного подъема меня обуяла романтическая фантазия (ведь я определенно принадлежал к типу романтических дурней) жениться на той девушке, которую десяток лет назад я целовал на ступенях Музея Тамайо, мне даже казалось, что я помню ее имя — Селена Яньес, но судьба не всегда благоволит дуракам: я так никогда и не нашел ни ее, ни того, кто был бы с ней знаком.

Следующие несколько лет я проводил больше времени в Мехико, чем в Нью-Йорке, пока, наконец, не получил работу на полставки в Уодли-колледже. План был таков: жить в Бруклине, пока я был занят в колледже, а остаток года проводить в Мехико. Я жил в Кондесе на авениде Амстердам; моя квартира представляла собой ходящий ходуном пятикомнатный, почти лишенный мебели лабиринт в столетнем, до безобразия запущенном владельцем доме. (Теперь этот человек в тюрьме, пару лет назад его арестовали за отмывание денег для банды похитителей людей.) На кухне постоянно происходила утечка газа, проводка была древней и грозила вот-вот сгореть, вечно скользкие от влаги деревянные полы в облупившемся грязном душе потемнели, высокие рамы французских окон были изъедены термитами, а несколько секций стекол отсутствовали, пропуская внутрь дождь, а временами и залетных птиц. Из мебели у меня была дешевая кровать из «Дормимундо», два стола, пара стульев и доставшийся мне вместе с квартирой комод с выдвижными ящиками. За окнами росли деревья, и долгими дождливыми летними вечерами я думал, что никогда не встречал более умиротворенного места, чтобы писать. Когда я только переехал сюда, Кондеса был тихим обиталищем среднего класса, с многоэтажными зданиями в стиле ар-деко и редкими старинными особняками: тенистые улочки, парки, круглые площади с фонтанами, несколько еврейских булочных и затхлых восточноевропейских кафе, сохранившихся с тех времен, когда район заселяли еврейские иммигранты и беженцы, впоследствии разбогатевшие и перебравшиеся в Поланко и пригороды. Однако уже тогда Кондеса был на пороге стремительного превращения в самый модный район столицы, а быть может, и всей Латинской Америки. Считается, что своим преображением Кондеса обязан возвращению мексиканских потомков тех самых евреев — предприимчивой, не брезгающей коксом артистической богемы.

Первые месяцы в Мехико, пока я искал Селену Яньес, состояли из непрерывной череды романов и интрижек: мне казалось, это то, что мне нужно, поскольку со времен учебы в колледже я всегда был с кем-то, меняя подружек одну за другой, иногда даже крутя несколько романов одновременно. Д., вместе с которой я после колледжа переехал в Нью-Йорк; Гус — мы были женаты и развелись еще до того, как мне стукнуло двадцать шесть, — теперь она стала, наверное, моим самым близким другом; X.; затем М.; и наконец С. Но тогда я еще не знал, что ждало меня впереди: это был бесконечный ночной кошмар — самые безумные, бурные, терзающие отношения в моей жизни. Она была противоречивой и склонной к саморазрушению, талантливая актриса, которой, очевидно, было не суждено когда-либо полностью раскрыть свой потенциал, на тринадцать лет моложе меня, в яростном порыве порвавшая со своей семьей, принадлежавшей к высшему обществу, единственная из четырех сестер, уехавшая из дома до свадьбы. Для Мехико женщина определенного происхождения и воспитания, ведущая самостоятельную жизнь, снимающая такую же тесную квартирку, как и ее единомышленницы в Нью-Йорке или Париже, все еще была диковинкой. Она не знала, что делать с собой. Полная противоречий и обид, она была помешана на подчинении других себе: в первый раз, когда я остался у нее ночевать, она выставила меня утром из квартиры только за то, что я повесил полотенце не на тот крючок. Она любила называть себя niña perversa , испорченной девицей, — божественная, знойная, ее огромные темные глаза смотрели сердито и непроницаемо, но за этим взглядом таилась нежность и застенчивость. Думаю, я никогда не встречал никого, кто бы так нуждался в любви и с таким презрением отвергал ее; казалось бы, этот тип женщин всем давно знаком, однако я таких прежде не видел. Должен ли я был предугадать, что будет дальше, после нашего первого раза у меня в квартире, когда она заявила, что мы будем трахаться неделю и больше никогда? Всю неделю каждый день она исправно звонила в мою дверь, и в глазок я наблюдал, как она нервно теребит пальцем прядь волос, а когда неделя прошла, она исчезла. Я чуть не сошел с ума, слоняясь у ее дома, рыдая в телефонную трубку, сворачивая, словно китайские записки с предсказаниями, и засовывая за именную табличку на ее двери короткие любовные оды. Примерно через месяц она сдалась, и мы начали заново. Я здорово опозорился и облажался с З., что правда, то правда. Все мои друзья пытались убедить меня разорвать эти кошмарные отношения. Потраченные на них годы являются печальным подтверждением того, что мне недоставало чего-то важного, делающего мужчину зрелым и полноценным, только я так и не понял, чего именно. Когда же все закончилось, я вынужден был примириться с тем, что, даже если позволю кому-то узнать себя вдоль и поперек, буду любить человека изо всех душевных сил, этого все равно не хватит для того, чтобы меня полюбили в ответ. Постепенно я впал в глубокое уныние. Я ходил на свидания, часто получал отказы (но ни разу сильно не переживал по этому поводу), пару раз сам давал от ворот поворот. Не было нужды обманывать себя, я был уже немолод. Годы шли друг за другом, складываясь в пять долгих лет без любви, все мои романы длились не дольше пары недель или дней, а между ними пролегали годы полного одиночества. Я работал над книгой, как мечтательный ремесленник, апатично, совершенно не стремясь поскорее ее закончить; я почти не занимался журналистикой; ходил в спортзал; по вечерам обретался в местах вроде «Эль Митоте» или стрип-клубе «Эль Клосет»; докатился до того, что каждый вечер пьянствовал в «Эль Буллпен», «Эль Хакалито» и других заведениях, названий которых уже не помню. Когда я оглядываюсь назад, те времена видятся мне затянувшейся генеральной репетицией: настоящее горе, уныние, одиночество, саморазрушение были еще далеко впереди, а теперь, наверное, уже не уйдут никогда. В те годы медленно умирал мой отец. Умирал он долго, в течение пяти лет то попадая, то выписываясь из больницы, в панике и отчаянии сражаясь за свою жизнь, безумно боясь смерти, невыносимо страдая; он вызывал меня в Бостон отовсюду, где бы я ни находился: из Мехико, Барселоны, однажды даже из Гаваны, где я проводил некоторые исследования, — будучи уверен, что вот-вот умрет, но всякий раз выкарабкивался.